Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? спросил Басаргин сердито.
Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется а он вернется, он опять поставит вопрос о вашем увольнении.
Опять? машинально переспросил писатель.
Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая
Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.
Пойду покурю, неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.
Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, продолжал Поликарп Игнатьевич. Ну, подумайте Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!
Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.
Ты это серьезно, о Горьком? спросил он наконец. Но так же нельзя. Он живой классик.
Сволочь он, не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!
Не, ну, сволочь не сволочь, промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, но ведь такой случай представляется Он молодых писателей любит
Какой я молодой, бросил Басаргин в сердцах.
Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего
Какой я молодой, бросил Басаргин в сердцах.
Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего
Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:
Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и того мог бы с ним поговорить заодно Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы А что? Он мог бы похлопотать наверное. Наверху его слушают
Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.
Вам кого, товарищ? спросил Степа.
Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.
По-моему, ему Должанский нужен, негромко заметил Максим Александрович коллеге.
Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью «завхоз», но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?
А, значит, ты Должанского ищешь! Степа приосанился. Сталкиваясь с неопытными новичками, он особенно остро чувствовал свою значимость, а ему ужасно нравилось быть значительной персоной. Если у тебя стихи про революцию, они могут пойти к 7 ноября, а сейчас рано.