Игла со скрипом устанавливается на бороздках пластинки.
Струнная музыка, мягкая и успокаивающая.
— Что это?
Эрик подходит к двери и выключает верхний свет. Темноту наполняет музыка.
Голос Эрика возвышается над звуками струнных.
— «Мессия» Генделя. Часть вторая. Партия с контральто. Называется «Он был презрен».
Ред слышит, как Эрик ложится на пол.
— Зачем ты проигрываешь это мне, Эрик?
— Это из Исайи. Глава 53, стих 3: «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни…» Я слушал это, когда вернулся домой после… Когда я вернулся в ту ночь. Мне показалось, это уместно. Ты мой исповедник. Ты должен это услышать.
Вступает женский голос, воспаряющий над струнным фоном. Звонкий, чистый, четко удерживающий ноты.
Презираемый. Отвергнутый.
Слова роняются в тишину и, падая, подхватываются легчайшим касанием смычка к струнам.
Ред слушает в темноте минут пять, а потом поднимается, чтобы уйти.
Эрик лежит у двери навзничь, грудь его поднимается и опадает в ритме сна. Рот открыт, и из него сильно разит виски. Даже в темноте Ред видит, что сон смягчил черты лица брата, разгладив морщины тревоги и страдания.
Ред подходит к кровати, снимает с нее пуховое одеяло и накрывает Эрика. Присев на корточки, он подтыкает одеяло по бокам и под ноги, чтобы брату было тепло.
«Обещай, что никому не скажешь!» — «Обещаю».
Ред наклоняется и легонько целует Эрика в щеку.
«Мой брат. Бедный мой братишка. Прости за то, что я собираюсь сделать».
10
В тесной совещательной комнате жарко и душно. Ред бы и рад заполучить кабинет получше, но все они, как назло, заняты. Скотланд-Ярд просто кишит делегациями. Одна из Интерпола, другая из Японии, третья из Чили. Одному Господу ведомо, чем они все заняты.
Ред расположился во главе стола. Джез и Кейт слева от него, оба выглядят аккуратными и свежими. Дункан сидит справа, распространяя по всей комнате резкий табачный запах. У противоположного конца стола размещается профессор Андреас Лабецкий из Министерства внутренних дел, патологоанатом, изучавший тело Филиппа. Позади него, на демонстрационной доске, прикрепленные к ней по углам красными магнитиками, похожими на капельки крови, красуются более сорока снимков, сделанных на местах двух убийств.
Все присутствующие полицейские хорошо знают и высоко ценят Лабецкого, поляка, приехавшего в Эдинбург по обмену из Варшавского университета в 1960-е годы, да так и не вернувшегося домой. Он был главным патологоанатомом в Локерби, где за три дня, не сомкнув глаз, произвел вскрытие более двухсот тел. Из тысяч выпавших на его долю дел это единственное, о котором он отказывается говорить. В 1992 году Лондонский университет предложил Лабецкому профессорскую должность по кафедре судебной медицины, и он сменил Эдинбург на «Большой Дым», а кельтских преступников на кокни. Ни склонность Лабецкого к галстукам-бабочкам, ни курьезное сочетание польского и шотландского вкраплений в акценте не могут затенить тот факт, что он великолепно знает свое дело. Как и Ред, он относится к ужасному с тем же невозмутимым спокойствием, какое привносит в чтение книги или вождение машины. Причем Ред подозревает, что его собственное хладнокровие куда более поверхностно.
Лабецкий прокашливается:
— Я произвел предварительное вскрытие тела Филиппа Рода и также говорил с доктором Слэттери, проводившим сходный осмотр тела Джеймса Каннингэма.
Патологоанатом помахивает листком бумаги, на котором он сделал записи своего разговора со Слэттери.
— Насколько можно судить, оба убийства — дело рук одного и того же человека. Почерк в обоих случаях схож — жертвы раздеты до трусов, языки отрезаны, во рту ложки.