Одно положение декрета в особенности подтверждало этот взгляд: Церковь, согласно декрету, отделялась без храмов все недвижимое имущество Церкви объявлялось народным, т. е. государственным, достоянием. Отныне любое здание: храм, монастырь, учебное заведение могло по усмотрению гражданской власти быть отобранным у Церкви и использованным для других нужд. Декрет, в частности, давал тем самым огромные преимущества неправославным общинам, не имевшим культовых зданий; и разнообразные евангелические секты не замедлили этим преимуществом воспользоваться: начался период их бурного роста. Владение великолепными храмами и общественными зданиями было одной из главных прерогатив Православной церкви как Церкви государственной и господствующей. Конечно, отказаться от храмов, добровольно перейти на сектантский образ существования Церковь не хотела и не могла. Кроме того, без сопротивления отдать храмы не позволяла вера.
Согласно древним канонам и прочной традиции, основные предметы культа, употребляемые при совершении таинств, в особенности евхаристии, являлись священными и неотчуждаемыми использование их для других целей квалифицировалось как «святотатство». Это представление о священных сосудах, о престоле, об антиминсе верующие в своем религиозном сознании распространяли на весь Божий храм. Именно потому на протяжении многих веков верующие люди не жалели средств и сил на строительство и украшение храмов, что видели в них как бы уголок Царствия Божия на земле, понимали их как Божие достояние, которое никогда и никем не может быть использовано для других общественных или частных целей. И внезапно все это объявляется собственностью государственной власти, притом власти атеистической, которая сможет сделать с этим достоянием все, что угодно, сделать его объектом любого кощунства! В декрете еще не шла речь об изъятии предметов культа (до них дойдет очередь через четыре года в связи с «делом о церковных ценностях»), пока что государство отнимало у Церкви только храмовые здания но этого было достаточно, чтобы буквально потрясти душу верующих. Это потрясение выразилось и в патриаршей анафеме:
«Враги Церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной».
Здесь выражено естественное и справедливое убеждение верующих в том, что они тоже составляют народ, и если даже храмы есть «народное достояние», то они, верующие, и должны этим достоянием владеть. Однако никаких гарантий в том, что храмы останутся в распоряжении если не церковной иерархии, то хотя бы «религиозных обществ», т. е. рядовых прихожан, декрет не провозглашал.
Представление верующих о том, что декрет об отделении церкви от государства есть начало насильственной «ликвидации» религии и церкви, получило убедительное подтверждение в ряде фактов, последовавших немедленно вслед за опубликованием декрета. Ошеломляющий натиск атеистической пропаганды с участием государственных печатных органов, с кощунствами и богохульствами, создавал у верующих впечатление, что новая власть не оставляет у религии никаких шансов на мирное, легальное существование.
Крупные представители власти нередко сами вели антирелигиозную пропаганду, причем в самых угрожающих тонах. Так, в Петрограде в начале 1918 г. прошла серия публичных докладов помощника наркома образования Л. Шпицберга (после Февральской революции он был членом одной из комиссий Св. Синода, по приглашению нового обер-прокурора В.Н. Львова, впоследствии одного из деятелей обновленчества). Л. Шпицберг в своих выступлениях призывал «отвергнуть Царя Небесного»; сообщал, что готовится декрет о запрещении причастия как «колдовского акта»; говорил о предстоящем официальном объявлении Церкви «контрреволюционной организацией»; высказывал угрожающие намеки: «Патриарх еще жив» Слухи о подобных выступлениях быстро разносились по всей стране. Публикации в советской печати по церковным вопросам напоминали сводки с театра военных действий: «Последняя ставка» (о патриаршей анафеме), «Воинствующая Церковь», «Мобилизация Церкви», «Черное воинство» и т. д. Массовые кощунственные процессии на улицах; закрытие помещений 3-й сессии Поместного собора; обвинение патриарха в участии в «заговоре Хонгара»; опись церковных имуществ; закрытие домашних церквей; закрытие духовных учебных заведений; прекращение преподавания Закона Божия в школах на частные средства; начало осквернения мощей святых таков далеко не полный перечень признаков начавшейся «войны», о которых сообщала в первой половине 1918 г. гражданская и церковная печать. Появлялись сообщения и еще более серьезные: убийство священника Петра Скипетрова при попытке красногвардейцев проникнуть в Александро-Невскую лавру с целью ее закрытия; расстрел крестных ходов в Воронеже и Шацке 26 января/8 февраля, в Харькове и Туле 2/15 февраля; убийство в Киеве неизвестными лицами митрополита Владимира; «расстрел толпы верующих» 9/22 февраля при реквизиции имущества Белогорского подворья в Пермской губернии; расстрел епископов Ермогена Тобольского и Андроника Пермского и т. д.