— Глупый-глупый Бахмати, — глаза дочери Оргая оказались вдруг напротив его лица. — Все забыл, все растерял. Зря ты тогда схватился с Тахир-бечумом, он был сильнее, и он остался сильнее…
Тонкий ноготок медленно скользнул по впалой щеке.
— Это была твоя прихоть, — Бахмати отклонил руку Айги-цетен. — Или не помнишь?
— Не помню. Камни помнят, песок помнит, а зачем помнить дочери могущественного Оргая? Не я проиграла половину души, не я ушла на восток, не я нашла себе городишко, в котором топлю горе. Так зачем помнить?
Бахмати скрипнул зубами.
— Когда зовет Оргай?
— К полной луне, — улыбнулась Айги-цетен. — Через два дня.
Она медленно отступила в глубокую тьму ограды. Мгновение Бахмати еще видел ее силуэт, а затем дочь Оргая пропала. Бесшумно и незаметно, как умеют все ойгоны ночной пустынной природы.
— Спите спокойно!
Из-за угла вышел Зафир и стукнул колотушкой.
Над Зафиром, освещая ему путь, висела масляная лампа. Она крепилась к изогнутой жерди, которую здоровяку, обматывая тучное тело, веревкой привязывали к спине.
Лампа, покачиваясь, бросала пятна света на стены хижин и стволы сливовых деревьев.
— Все спите!
Зафир охранял покой в халате и мягких войлочных туфлях. Кроме того, на шее его висели амулеты из сливы, карагача, серебра, меди и персиковых косточек, которые должны были отпугивать всякую пустынную нечисть.
В амулете против тейчун-ойгонов, пустынных демонов места, Бахмати как-то прокрутил особую дырочку и, делая безопасным, просвистел сквозь нее свое имя.
— Зафир! — улыбаясь, он устремился к стражу быстрыми шелестящими шагами.
— Бахмати! — здоровяк распахнул объятья.
Звякнули амулеты.
Зафира было сложно обхватить руками. Он пах потом, сладостями и перцем.
— Зафир, — сказал, отстранившись, Бахмати, — тебе не следует стучать так громко.
— Почему? — удивился страж. — Демоны не боятся меня?
Маленькие глаза его мгновенно наполнились слезами, а рот скривился, как у обиженного ребенка.
— Боятся, конечно, боятся, — успокоил его Бахмати. — Видишь, никого нет. Но людям хочется и поспать.
— Они могут спать спокойно, — повеселел Зафир и крикнул в ночное небо: — Спите спокойно!
Бахмати перехватил дребезжащую колотушку.
— Погоди, — сказал он здоровяку, — как они могут спать спокойно, если ты кричишь?
Зафир нахмурился.
Палец его полез в ноздрю и там застрял.
Бахмати наблюдал, как мысль бродит внутри Зафира. Вот она словно бы толкнулась в правую сторону лба, вызвав излом брови, вот с языком надула щеку, а вот — по взметнувшейся пятерне — ударила в затылок.
— Ха, Бахмати! Непростая задачка.
Страж переступил. Палец нашел вторую ноздрю. Наверное, так тоже можно дотянуться до умной мысли.
— Ты подумай, подумай, — Бахмати взял здоровяка под локоть и повел в конец улочки. — Только не здесь, хорошо? Завтра ответишь. Пока, Зафир.
— Пока, Бахмати, — прогундел страж.
Бахмати подождал, пока тот не утопает, посвечивая лампой на низкие крыши, в сторону базарной площади, и, вздохнув, вернулся к семье Сомхали.
Мальчишка уже сидел на лежанке, обхватив руками худые ноги, и дрожал. Под светом лампы выпирали спинные позвонки.
В тишине постукивали зубы.
— Холодно? — спросил его Бахмати.
Из-под спутанных волос моргнул черный глаз.
— Там было так хорошо, — тоскливо сказал мальчишка.
— С яхун-тинтак всегда так, — сказал Бахмати. — Забирая жизнь, она дарит яркие сны.
— Ну и пусть!
Бахмати в два шага оказался рядом, поймал в кулак клок волос, вздернул голову Сомхали так, что на свет появились лоб, второй глаз и искривленный, мокро поблескивающий рот под горбатым носом.
— На них посмотри, — указал он на жмущихся друг к другу Горхана и Касин. — Вот твои родители, здесь, а не там. И они любят тебя больше, чем свои жизни, потому что пригласили меня. Ты знаешь, что такое — пригласить меня?
— Не надо, — застонал мальчишка, хватаясь руками за запястье, увязшее в волосах.
Несколько мгновений Бахмати безумным взглядом сверлил его лицо.
— Мне было бы стыдно, — сказал он наконец.
И разжал пальцы.
Сомхали скрючился. Касин кинулась к нему.
— Ах, сынок, не говори так больше!
Бахмати, поймав за рукав Горхана, вышел с ним из комнатки. За узким проходом открылся внутренний дворик с палками высохших деревьев и холмиком тандыра. Сквозь решетчатый навес сияли звезды.
— Ты готов? — спросил Горхана Бахмати.
— Да, господин Бахмати, — произнес Горхан.
И хоть голос его дрогнул, Бахмати не различил в нем страха.
— Сядь.
Горхан сел на короткую скамеечку и откинул голову. Ни дать ни взять — старик, отдыхающий после трудового дня и заинтересовавшийся небом.
— Как всегда, у тебя есть выбор, — сказал Бахмати, присев на корточки, и беря ладони Горхана в свои. — Или время жизни, или глубина чувства. Выберешь первое, из времени твоей жизни вычтется год. Выберешь второе — и станешь любить жену и сына на четверть меньше от сегодняшнего. Ты понял?
— Да.
— Я спас твоего сына от яхун-тинтак. Справедлива ли плата?
— Да.
— Твой выбор?
— Год жизни.
— Что ж, — ладони Бахмати засветились. — Горхан Ильмурри жертвует Бахма-тейчуну год своей жизни. Да будет так.
Мягкий огонь перекинулся на руки Горхана. Пульсируя, он поднялся к плечам и выше, осветил лицо так, что черты стали неразличимы. Несколько мгновений, дыша с присвистом, Горхан пылал будто ламповый фитиль.