Некоторые миры переполнены жизнью. Жизнью ползающей, множащейся, плодящейся без меры, – слишком милосердные, без меры развившие науки, сохраняющие людям жизнь – миры, которые топят себя в собственном семени, миры, заполняющие все свои земли толпами беременных женщин – и потому идущие к смерти под тяжестью собственной плодовитости. Есть миры холодные, бесплодные и жестокие, миры, перемалывающие жизнь, как зерно. Даже с модификациями тела и меняющими мир машинами имеется всего несколько сот миров, которые могут быть заселены шестью разумными расами. Жизнь очень нужна на худших из них. На лучших она может стать ужасным даром. Когда я говорю, что жизнь нужна или не нужна, я тем самым утверждаю, что нужна или не нужна смерть, и говорю я не о двух разных вещах, а об одной и той же. Осирис и я – бухгалтеры. Мы сводим баланс. Мы поднимаем волны или заставляем их вернуться в океан. Может ли жизнь сама ограничивать себя? Нет. Она есть бессмысленное стремление двоих стать бесконечностью. Может ли смерть сама ограничить себя? Никогда. Ибо она – столь же бессмысленное усилие нуля поглотить бесконечность.
Но кто-то должен стоять и над жизнью, и над смертью, – говорит Анубис, – иначе плодородные миры возвышались бы и падали, возвышались и падали, раскачиваясь между империей и анархией, чтобы затем окончательно погибнуть. Холодные же миры были бы проглочены нулем. Жизнь не может удерживать себя в предназначенных ей границах. Следовательно, она должна быть удержана теми, кто стоит над жизнью и смертью. Осирис и я владеем Средними Мирами. Мы управляем ими, и мы возвышаем и подавляем их, как захотим. Теперь ты видишь, Оаким? Ты начинаешь понимать?
– Вы ограничиваете жизнь? Вы присылаете смерть?
– Достаточно на время стерилизовать одну или все шесть разумных рас на любом из миров, когда это необходимо. Мы можем манипулировать продолжительностью жизни и, если понадобится, – уничтожать ее избыток.
– Как?
– Огонь. Голод. Чума. Война.
– А холодные, жестокие миры? Как с ними?
– Можно дать им повышенную рождаемость и вмешиваться в продолжительность жизни. Сразу после смерти обитатели этих миров попадают в Дом Жизни, а не сюда. Там их или обновляют, или же расчленяют и используют для создания новых индивидов, которые могут и не иметь человеческого сознания.
– А другие мертвые?
– Дом Мертвых – это кладбище всех шести рас. На Средних Мирах есть подобия кладбищ, но единственное настоящее – здесь. Иногда Дом Жизни посылает к нам за телами или частями тел. Случалось, что и они отправляли нам свои излишки.
– Это трудно понять. Это кажется жестоким и грубым…
– Это жизнь и смерть. Это – величайшее благословение и величайшее проклятие Вселенной. Тебе незачем понимать. Твое понимание или непонимание, твое одобрение или неодобрение ничего не изменят.
– А как получилось, что вы, Анубис и Осирис, властвуете над этим?
– Есть вещи, которые тебе не положено знать.
– Но почему Средние Миры приемлют вашу власть над собой?
– Они живут с ней и с ней умирают. Она выше их возражений, ибо она необходима для самого их существования. Наша воля стала естественным законом, она совершенно беспристрастна и применяется в равной степени ко всем, кто подвластен нам.
– Есть и такие, кто неподвластен?
– Ты узнаешь об этом больше, когда я захочу рассказать тебе, – не сейчас. Я сделал тебя машиной, Оаким. Теперь я сделаю тебя человеком. Кто сможет сказать, кем ты был вначале? Если бы я стер твои воспоминания до этого момента и затем вновь воплотил тебя, ты мог бы вспомнить только, что начинал как машина.
– Ты так и сделаешь?
– Нет. Я оставлю твои воспоминания. Они понадобятся, когда я назначу тебе новые обязанности. Если, конечно, назначу…
Анубис воздевает руки и сдвигает ладони. Машина поднимает Оакима и выключает его чувства.
Музыка падает вокруг танцоров, и две сотни факелов ярко горят на колоннах, подобные бессмертным мыслям…
Оаким открывает глаза и видит серое. Он лежит на спине, глядя вверх. Под ним холодные плиты, а вдалеке справа от него – мерцающий свет. Вдруг он сжимает левую руку, шевелит большим пальцем, вздыхает.
– Верно, – подтверждает Анубис. Оаким садится перед троном, оглядывает себя, смотрит вверх на Анубиса.
– Тебе было даровано имя и ты вновь родился во плоти.
– Благодарю тебя, Хозяин!
– Не за что. Здесь это несложно. Встань! Ты помнишь мои уроки?
Оаким поднимается.
– Какие?
– Темпоральную фугу. Делать так, чтобы за мыслью следовало время, а не тело.
– Да.
– А искусство убивать?
– Помню, Повелитель.
– А их сочетание?
– Помню.
– Так покажи!
Анубис встает, и черная морда с красной молнией – языком оказывается высоко над головой Оакима.
– Да смолкнет музыка! – кричит он. – Пусть приблизится тот, кто в жизни звался Дарготом!
Мертвые перестают танцевать. Они стоят неподвижно, – не шевелясь, не мигая. Несколько секунд длится молчание, не нарушаемое ни словом, ни шарканьем ног, ни дыханием.
Затем Даргот движется среди застывших фигур – сквозь тень, сквозь отсветы факелов. Оаким выпрямляется, смотрит, и мускулы каменеют на его плечах и спине.
Голову Даргота охватывает металлическая лента цвета меди, она скрывает его скулы, исчезая под тяжелым подбородком. Другая лента проходит над бровями, висками, смыкаясь на затылке. В желтых глазах пылают красные зрачки. Его нижняя челюсть размеренно движется, словно он жует что-то, он катится вперед, и зубы его – отточенные ножи. Голова чуть покачивается на шее длиной в локоть взрослого мужчины. Плечи его, трех футов в ширину, придают Дарготу сходство с перевернутой пирамидой – бока его резко сужаются, чтобы встретиться с членистой механической ходовой частью, начинающейся там, где кончается плоть. Его колеса медленно вращаются, левое заднее скрипит при каждом обороте. Мощные руки свисают так, что кончики пальцев задевают пол. Четыре коротких и острых металлических конечности подрагивают у его боков. Когда он движется, на спине поднимаются и опадают лезвия бритв. Восьми-футовый хвост хлыстом разматывается позади, когда он останавливается перед троном.