Но зачастую в государстве и народе все еще сказывается древняя человеческая память, запечатленная в пограничных обозначениях и пограничных нормах, память о происхождении пограничных жизненных форм, которые в других местах давно исчезли. Они ведут нас к пониманию непостоянства границы в истории.
Так обретает свое значение картина успешно расширяющейся межевой границы (Flurgrenze), – которую мы обозначили выше, – для отграничения более крупных жизненных форм. В пограничном дереве, пограничной стене, пограничной борозде, пограничном водотоке или в пограничном водоразделе как предпочтительных признаках границы и в словоупотреблении мы еще и сегодня видим отражение географического происхождения народов – землепашцев и скотоводов в противоположность поселенцам лесов и степей. Мы снова узнаем эти признаки, когда швед говорит «skrank» – предел, житель Восточной Азии – «kwan» – барьер и при этом думает об упавшем срубленном дереве, когда житель леса принимает за праобраз границы (Mark, March или Mal) ствол дерева (Schnede, Sned, Schnedbaume), житель открытых равнин – лежащие камни (Laag, Schied, Steine), а хлебопашец – окраину леса. «Lira» – протяженная борозда у романских народов равнозначна окраине леса (Rain). Возникают тонкие оттенки [понятий], если романская пограничная традиция выступает наряду с германской, например граница (frontiere) наряду с borderland (Bord) – рубежом страны и boundary[72], если линия, защищенная стеной, лимесом[73], и в речи противопоставляется защитным полосам! Здесь мысль о выкорчевывании границы резко противостоит также мысли о бережном отношении к ее нетронутости: Ренштейг[74], просека и проходы против стены заповедного леса. Предполье и линия, трехмерный полнокровный организм границы и бескровная и бестелесная, в известной степени математическая абстракция снова выступают и здесь как контраргумент не в последнюю очередь в мощной борьбе главного государство-образующего народа западноевропейской и центральноевро-пейской культуры – римлян против нордических рас и их потомков, снова и снова низвергавших его надуманные государственно-правовые пограничные конструкции.
Limes, ёnis, terminus[75] – понятие общности судьбы внутри однажды проведенных границ, conёnium, conёnatio – понятие сопредельного пространства – все они в сущности враждебны германскому, более свободному восприятию границы – хотя нордические саги о переступавших границы свидетельствуют об остроте германского, не менее правосознательного, но лишь по иному проявляющегося чувства границы, например наводящее страх перепахивание греховника лемехом как искупление за нарушение границы и подлог. В таком совпадении понятий о святости проложенной границы сталкиваются два изначально здравых, опирающихся на обширные – благодаря вспашке и корчеванию – пространства, выражающих межевое право воззрения, чью народную основу можно легче различить благодаря рубежам незаселенности, поверхностному покрову, анэйкумене, чем благодаря границам культуры с их премудростью. Ибо границы должны одновременно и разделять и быть проходимыми. Но как трудно соединить столь противоположные требования, показы вает уже старинный устав германской полевой службы, справедливо предостерегавший о дороге, улице как границе, к примеру, между форпостами. Так строго было обосновано внимание к границе в старой Европе, и из этой строгости германского, равно как и римского, межевого права (Agrarrecht) происходит выражение «verruckt sein» – «сойти с ума», а также «delirare» (тождественное римскому «сойти с лиры» – с прямо проведенной борозды), в то время как производное французское слово «delirer» не столь наглядно. Это воззрение, берущее свое начало от границы, встре чается и у земледельческих народов далеко не повсюду. Напри мер, государственная философия Восточной Азии приходит к подобному производному понятию посредством сопоставления знаков [символов] зверя и короля, следовательно, человека, в ко тором возобладала жестокость. Иными словами, «сойти с ума» (verruckt sein, «delirare») – привычная только европейцу картина, заимствованная из строгого представления о границе, свойственного германскому и романскому быту! Весьма сомнительно, смогло бы легче переходившее границы славянство со своей более «широкой душой» прийти к такой же языковой картине, если бы ко времени образования понятий границы в Европе оно творчески отнеслось к ней.
Огромно поэтому и влияние римлян как государствообразующего народа на представления о границе европейского культурного мира и его распространяющегося по Земле культурного круга. Размышляя об уже затронутом непостоянстве границ в истории, мы имеем в виду главным образом этот круг наряду со свидетельствами нашего собственного прошлого. Подобно любой заимствованной у природы форме – укрытие, пограничный вал[76], ров все еще сохраняются и поныне, – граница согласно известному выражению «aut Caesar aut Diabolus»[77], приписываемому одному из двух проводивших ее авторитетов, т. е. либо римская, либо чертова стена, умудренными людьми в католических частях Германии в общем и целом не рассматривается как вспомогательная (subsidiar) вместо обеих. Там, где эллинистическая культура вклинивается в исламский и индийский культурные ареалы, – также больше всего насыщенные руническими памятниками культурно-пограничных ландшафтов Старого Света – там мы видим Александра Великого [Юллундур, Искендер][78] – первопроходца новой всемирной истории, играющего роль, схожую с ролью Цезаря на Западе. На китайской культурной и на родной почве в роли творца границы выступает беззастенчивый сжигатель древних текстов Цинь Шихуанди[79], инициатор строительства Великой Китайской стены[80]. Относительно границ немецкой культуры и оставшихся свидетельств ее широкого в прошлом распространения еще не появился труд, приводящий к общему знаменателю столь гетерогенные границы, как отчужденные замки [Тевтонского] ордена[81] или университеты, сожжен ные или разграбленные немецкие замки на Востоке, в Праге, Риге, Пеште, звонницы Гента, имперский орел Фридриха Барбароссы[82] на соборе Сен-Трофим в Арле, постоялые дворы в наших колониях, гербовые камни великого курфюрста[83] на побережье Гвинеи и имена немецкого происхождения в Англии, Франции, Андалузии, Ломбардии, готика и прочие свидетельства немецкой поэзии, искусства и мифов на утраченной пограничной земле. Не хватает крупного обобщающего труда авторитетного ученого, а также еще не сведены в большом синтезе следы чужеземного влияния на немецкую культурную народную основу, давно исследованные во всех деталях: кельтские имена и славянские следы, многочисленные выведенные «Augusta» и «Colonia»[84], большие и малые «castra» и «castella»[85].
Более четко и конкретно уже разработана в целом борьба Рима с присущим ему государственным и имперским мышлением и германского восприятия права (Rechtsgefuhl). Удовлетворен ность римской формой, публичность (Satzung), чувство дисциплины подчеркивает Э. Целлер[86] именно в отношении границы и пантеона ее многочисленных божеств. В этом пантеоне имеются Термин[87] – бог межевых знаков, еще и сегодня в регионе, говорящем на немецком языке, защитник порядка (его праздник – терминалий был приурочен к 23 февраля, к началу пахоты), Янус – двуликий защитник входов и выходов, Форкул защитник входных дверей, Лиментин – порога, Кардея (Карда) – богиня дверных запоров. Почти столь же богат набор божеств со специальными защитительными обязанностями, как на Дальнем Востоке, где даже самые спокойные места в доме доверены своеобразной группе богов-хранителей.