Женщина почти бежала, разбрызгивая лужи резиновыми сапогами. В одной руке у нее было тощее деревце, видно, только что срубленное в конце двора, а в другой – маленький топорик. Подтащив дерево к общей куче, женщина бросила его сверху и тут же опасливо отступила в темноту.
– Это как же понимать, гражданка Замотина? – Деев неожиданно для самого себя вспомнил ее фамилию.
– Ой! Кто это? – Голос у Замотиной был низкий и сипловатый, но даже в этом невольном возгласе Деев почувствовал ее сварливость и какую-то охотную готовность ругаться.
– Сосед твой, – ответил Деев.
– А вот так и понимать! – Чутье Замотиной подсказало ей, что перед нею человек слабый, ничего не может он сделать, кроме как покричать, ногами потопать, на худой конец обзовет нехорошим словом. А в этом она была посильнее. И Замотина решительно бросилась в наступление: – Понатыкали, понимаешь, палок в землю, весь вид испортили!
– Это какой же такой вид мы испортили?! – заорал Женька. – Пустырь засадили? Грязь поприкрыли? Не такая она, стало быть, красивая сделалась? Да?
Замотина посмотрела на обоих, соболезнующе покачала головой, явно наслаждаясь положением. Был у нее удар, верный и безотказный, которым не однажды побеждала в самом злом и отчаянном споре.
– Э-эх! – вздохнула Замотина. – Уж глаза позалили! Хороши соседи мне попались, веселое житье, я смотрю, у меня намечается!
– Веселое житье у тебя уж началось! – Деев решительно шагнул вперед, понимая в то же время полнейшую свою беспомощность.
Не знал он, не знал, как ему быть дальше, что позволено, что недопустимо. Все вероятные поступки смешались, и только что-то злое и несуразное ворочалось в нем и требовало, требовало выхода. Отныне его отношения с самим собой на многие дни вперед будут зависеть от того, как он поступит. Или будет уважать себя, как и прежде, или же придется что-то заглушить в себе, прятаться от себя, казниться, бродить по остаткам старого дома и объяснять себе, Кандибоберу, деревьям и облакам свою оплошность, а пес будет бродить за ним следом, глядя на хозяина жалостливо и разочарованно. Да, совершенно неожиданно Деев представил грустную собачью морду, и, странно, это придало ему сил, он ощутил уверенность в том, что в любом случае он поступит правильно, почувствовал уважение к своему протесту, к своему злу. Не думая, не зная, зачем он это делает, Деев наклонился и ловко вырвал топорик из рук Замотиной.
– Ты что же это натворила, а? – спросил он, шагнув к отпрянувшей женщине. – Ты что же это, паскудница, все деревья порубила, а?
– А потому порубила, что неправильно были посажены! – взвизгнула Замотина. – Надо же, своих деревьев понавозили! Вы еще собачьи будки во двор свезите, на лестничных площадках коров попривязывайте! Никак не вытравишь из вас кулацкое нутро!
– Это у меня кулацкое нутро?! – задохнулся Деев. – У меня?! – Он беспомощно оглянулся на Женьку. – Ты по ночам людской труд уничтожаешь и не по-кулацки, значит, поступаешь? – Он говорил все тише и медленно, медленно приближался к Замотиной, а когда оставался один только шаг, когда он уже не мог подойти ближе, его рука, сжимавшая топорик, странно дрогнула, ее повело в сторону, за спину, вверх, вот уже рука оказалась над головой. В этот момент на маленький топорик с блестящим лезвием вдруг упал розовый свет из окна первого этажа, и лишь тогда Замотина поняла опасность и, пискнув, с удивительной проворностью нырнула в подъезд. Деев почти настиг ее на бетонных ступеньках крыльца. В последний момент Женька успел перехватить его, но Деев вырвался, одним махом преодолел три ступеньки. Замотина уже прошмыгнула в свою квартиру.
Все еще во власти гнева, Деев принялся топориком крошить ненавистную дверь. Жидкая пустотелая перегородка дрожала под ударами, топорик вяз в ней, и каждый раз его приходилось выворачивать из рыхлой фанеры. Деев продолжал рубить, чувствуя, что его отпускает, что становится легче и на место ненависти, всколыхнувшей все его существо, приходит привычная, успокаивающая усталость. Он уже почти спокойно подумал о том, что все это зря и так просто ему не сойдет…
Деев не видел, как настороженно выходили из квартир люди, не чувствовал, как Женька безуспешно пытался оттащить его от двери, отобрать топорик, как визжали и причитали женщины, испуганно глядя на него с площадки второго этажа сквозь прутья перил. Он пришел в себя, лишь когда кто-то сзади легонько похлопал его по плечу. Деев оглянулся и увидел милиционера. Громадный рыжеватый парень со светлыми ресницами смотрел на него больше с любопытством, нежели с возмущением.
– Кончай, батя, – пробасил милиционер. – Хватит. Отдохни. Ты уж достаточно поработал.
И Деев вдруг ощутил такую давящую усталость, что даже не вынул топорика из двери, повернулся, подошел к ступенькам и тяжело сел, ухватившись за перила. На душе было гадко и пусто.
– Ну, врезал старик! – услышал он молодой голос и, подняв голову, увидел людей, заполнивших всю лестничную площадку. Они переговаривались, усмехались, недоумевали.
– Прошу разойтись! – басил милиционер, сам, видимо, не зная, как поступить – то ли звонить начальству, то ли забрать престарелого хулигана с собой или же, учитывая его возраст, оставить родне на поруки до утра.
Женька пытался что-то втолковать Дееву, но тот слышал лишь его тонкий, сочувствующий голос. Смысл слов не доходил. И вдруг он встретился взглядом с Замотиной. На мгновение вынырнула ее остроносая мордочка из-за локтей, спин, вынырнула и тут же снова спряталась. «В окно сиганула!» – догадался Деев и невольно усмехнулся, представив, как Замотина, подобрав подол, прыгала в распахнутое окно.
– Какой старик тихий был, – раздался из темноты жалостливый голос, в котором, однако же, четко слышались осуждающие нотки.
– То ли еще будет! – захохотал кто-то в ответ.
– Может, он в свою же квартиру ломился? Ключ потерял, к примеру, а?
– Ты посмотри на дверь! Кто же в свою-то вот так ломится?
– Да бабу он зарубить хотел, бабу!
– Батюшки-светы! В его-то годы еще с бабами путаться! Ну, дела!
– Разум гаснет, – бубнил кто-то на площадке второго этажа. – Гаснет, и все тут!
– Да ведь она же первая за топор взялась! – прорвался крик Женьки. – Она же все деревья повырубила! Не так, говорит, растут! Не та, видишь ли, порода у них. Не тот возраст! Это ведь додуматься надо – убить дерево!
– Что-то я не пойму! – Замотина вынырнула из-за спин и воткнулась в самую середину спорящих. – Дерево срубить – преступление злодейское, а топор на человека поднять – вроде даже грамота ему за это положена, да?
Деев медленно поднялся, опершись рукой о перила, посмотрел на дверь. Усмехнулся – из дверей до сих пор торчала резиновая ручка туристского топорика. Разговоры сразу смолкли, все смотрели на него с любопытством и опаской – может, старик еще не остыл, вдруг снова к топору потянется…
– Совсем новую дверь изрубил. – Милиционер, расшатав топорик, с трудом выдернул его из двери. – Знаешь, папаша, человек ты горячий, кто тебя знает… Пошли со мной, а? Как бы чего не вышло. Протокол опять же составим, у нас и переночуешь. Машина во дворе, доставим. Не возражаешь? Вот и хорошо. А вы, граждане, посторонитесь.
Деев вышел на бетонные ступеньки крыльца, и в глаза ему тут же бросилась блестящая милицейская машина с синим фонарем на крыше.
– А вы, гражданка, почему стоите? – спросил милиционер Замотину. – Прошу в машину.
– Чего я там не видела? – бойко ответила Замотина.
– А что, уж все повидала? – спросил Женька. – Частенько, наверно, по отделениям приходится шататься? Ну, дает баба!
– Уж если кто шатается, – Замотина торжествующе оглянулась на соседей, – то мы знаем, кто тут шатается. Уж так, бедный, шатается, так раскачивается… Как деревце в хороший ветер.
– Знаем. – Женька через силу улыбнулся посеревшими от бешенства губами. – Не зря ты о деревцах заговорила, ты ведь не только на дерево готова топор поднять.