Время действия – 1566 год; место действия, конечно, Холируд-Хаус, или, как он тогда назывался, Холирудский дворец. (Название «Холируд» происходит от самой драгоценной реликвии давно несуществующего аббатства – ее хранители твердо верили, что владеют подлинной частицей Креста Господня[6].) Мария – молодая наследница шотландского трона, католичка; Марию убедили, что она – законная претендентка также и на английский престол, на место Елизаветы; ибо королевой-девственницей должна была закончиться ветвь Тюдоров, самая прямая ветвь наследования английского трона; Мария же была правнучкой основателя династии, Генриха VII, молодой и предположительно способной к деторождению. Таким образом, Мария неведомо для себя стала пешкой в попытках Франции (откуда родом была мать Марии) наводнить протестантскую Англию солдатами Истинной Веры. Юные годы Марии прошли большей частью при французском дворе, а не в бедствующем королевстве ее отца, более того – ее выбрали в жены юному, хилому королю Франции. Вскоре выяснилось, что хворь новобрачного смертельна; и молодая красивая вдова обнаружила, что ее ждет не скорбное существование затворницы, но жизнь, полная новых и удивительных возможностей. Европейские принцы неустанно ухаживали за Марией, и скоро стало ясно, что возвращение в Шотландию – лишь одна из множества открытых ей дорог, и притом самая трудная и опасная, ведь пока Мария жила за границей, Шотландия стала официально протестантским государством.
Но у Марии была душа, как сейчас сказали бы, авантюристки – в наше время такие женщины встречаются все чаще. Проходили месяцы. Мария привечала то одного, то другого царственного претендента на ее руку. В это же время началось ее соперничество не на жизнь, а на смерть с «английской кузиной» – и политическое, и личное, причем, по словам многих очевидцев, более личное, нежели политическое. Мария решила рискнуть всем – вернуться на родину в одиночку и в одиночку же потребовать, чтобы ей вернули шотландский престол.
Многим шотландцам пришелся по сердцу смелый поступок королевы: своим возвращением она показала, что уважает чаяния своих подданных. Особенно тепло королеву приветствовали в столице, и даже не особенно возмущались, когда Мария, привычная к европейским порядкам, перенесла королевскую резиденцию из основательного, но мрачного эдинбургского замка в изящный дворец Холируд на западной окраине города. Мария окружила себя шотландскими фрейлинами вдобавок к тем, что прибыли с ней из Европы, и немедленно взялась учиться шотландскому диалекту (чтобы говорить со своими дворянами на приемах), а также любимым шотландцами развлечениям – охоте, стрельбе из лука, музыке, гольфу и танцам. Она была способной ученицей, но довершило ее успех то, что она не пыталась восстановить в Шотландии католическую веру.
– И все же, подумайте, Ватсон, каким потрясением это было для столь молодой еще королевы! – заметил Холмс. – Почти всю жизнь прожить в утонченной Европе – и вернуться в страну, которую все ее французские друзья и родственники считают варварской; настолько варварской, что существует особое выражение, означающее, что человека многократно пронзили насквозь, poignarder à l’éccosais – жуткое предвестие преступления, свершившегося на глазах у самой Марии… – Холмс поплотнее закутался в плащ: в купе с открытым окном становилось все холоднее. – …а также – связующая нить между давнишним преступлением и теми, что мы собираемся расследовать.
Тут я припомнил, как встретили свою смерть Синклер и Маккей, покойные несчастливцы, про которых я почти забыл, пока паровоз, словно машина времени, нес нас с Холмсом через этот бесславный эпизод нашей истории – poignarder à l’éccosais, их закололи по-шотландски. Я подивился про себя: неужели мой друг и вправду полагает, что есть какая-то связь между старинными придворными интригами и нашим сегодняшним делом?
– У вас на лице написан само собой разумеющийся вопрос, Ватсон, – заметил Холмс, и, как всегда, не ошибся. – Верьте мне, на него ответит только время, а пока позвольте мне завершить рассказ… Итак, четыре года Мария довольно успешно лавировала в бурных и зачастую кровавых водах шотландской политики – и тут перед ней опять встал вопрос о замужестве. Ее придворные и подданные желали получить наследника и ясно дали понять, что отец этого наследника – ребенка, который со временем может занять не только шотландский, но и английский престол, – не должен быть ни иностранцем, ни католиком. Требовался местный, шотландский дворянин и протестант; и Мария совершила злосчастную ошибку, внезапно влюбившись (или решив, что влюбилась) в Генри Стюарта, лорда Дарнли. Во Франции Дарнли звали «учтивейший болванчик» (увы, я не способен произнести, как это будет по-французски), но красотой он не уступал самой Марии. Похоже, в основе их недолгой страсти лежало лишь телесное влечение. Однако глупость Дарнли, как оказалось, сильнее повлияла на дальнейшие события, нежели его красота. Новый принц стал игрушкой в руках дворян, желавших окончательно искоренить всякое католическое влияние на королеву, начиная с придворных-папистов, как иностранных, так и шотландских, которых королева по-прежнему к себе приближала… – Холмс умолк и еле заметно покачал головой. – Подумайте, Ватсон, у этих людей было столько разных способов добиться желаемого… – Презрение в голосе Холмса приобрело едва ли не погребальный оттенок. – Точнее, столько разумных способов. И ведь простейший, скорее всего, оказался бы и самым действенным. Мария была отнюдь не глупа, и если бы столь же умные люди объяснили ей расстановку сил в Шотландии и, самое главное, – роль замужества и будущего потомства Марии в английском престолонаследии, – она, без сомнения, поняла бы их. – Печаль Холмса опять сменилась гневом. – Но подобные люди всегда считают, что чем грубее довод, тем он доходчивее. Поэтому они решились действовать насилием, чтобы запугать и склонить к сотрудничеству, продемонстрировать наглядный и пугающий пример того, как политика захватывает и поглощает жизнь отдельного человека… Союз Марии с Дарнли вскоре оказался лишь недолгой и преходящей влюбленностью, причем для обоих. Мария разочаровалась в своем супруге и охладела к нему; он же, будучи глуп, решил показать своей жене, что он не только глава семьи, но и решительный политик. То, что Мария уже несколько месяцев носила под сердцем плод их недолгой страсти, вероятно, лишь подстегивало Дарнли; заговорщики, без сомнения, еще сильнее хотели объяснить королеве, что теперь, когда она носит во чреве будущее королевства, она тем более должна прекратить якшаться с католическими придворными. И еще кое-что следовало принять во внимание: чем долее Мария ходит к мессе и допускает католических советников к себе в опочивальню, тем более растет ее ненависть к Елизавете и к хладнокровным прихвостням Елизаветы, во главе со шпионом и убийцей Вальсингамом… Итак, Дарнли и его храбрецам оставалось лишь выбрать – и кто же пал жертвой этого выбора? Давид Риццио… Учитель музыки, танцмейстер – скорее придворный шут, чем «секретарь». Поистине трудно было найти при шотландском дворе человека менее значительного и менее влиятельного. То, что преступники выбрали столь незначительную жертву, лишь обличает их злобу и бедность воображения – с тем же успехом они могли бы убить одного из спаниелей королевы. Конечно, Риццио был очарователен, он прелестно танцевал, умело играл на музыкальных инструментах и учил музыке. Он и впрямь был необычно близок к королеве, часто ужинал у нее в покоях и там же до поздней ночи развлекал королеву и придворных дам. Ходили, конечно, слухи, что он оказывает собравшимся женщинам также услуги иного рода, но уже тогда эти слухи были развеяны как беспочвенные. Правду сказать, гораздо важнее было, что Риццио – итальянец, и, таким образом, его можно было представить невеждам и глупцам как агента «римского епископа». – Холмс почти выплюнул в окно очередную струю дыма. – И вот такие глубокие мыслители вершат судьбы безобидных дурачков, а также империй… – Мой друг внезапно поднялся во весь рост, противостоя вагонной качке. – И все же, Ватсон, главный урок этой истории не то, что Риццио убили, а то, что люди верят бессмыслице; верят, что для королевы он был чем-то большим, нежели напоминанием о беспечных днях ее европейской молодости. – Праведный гнев Холмса искал выхода в движениях, и в купе стало тесно, когда Холмс опять забегал взад-вперед, как в наших комнатах на Бейкер-стрит в самом начале этой истории. – Представим себе голые факты, физиологию: Риццио был маленького роста, ужасно некрасив собой, по некоторым сведениям – горбун. Мария же была необычайно высокая, красивая женщина, и ей, как известно, нравились мужчины определенного типа, к которому относился и Дарнли. Возможно ли, что женщина такого воспитания и наклонностей вдруг забудет и благородные обычаи, и благородные вкусы при виде «ослепительной красоты» итальянского карлика-музыканта? Однако и в наше время вы найдете в Англии разумных людей, которые этому верят, пересказывают какие-то средневековые легенды об особой мужской силе горбунов, хотя у нас нет ни одного доказательства, что Риццио был из таких, – вообще ни одного доказательства, что он был не просто веселым и остроумным собеседником, а чем-то еще… Нет, Ватсон!