В кабинете появился начальник изолятора – пятидесятилетний мужик, седой, аккуратный, звали его Михал Михалычем, подчиненные называли Михалычем, а хохмач Узякин – начтюрьмом. Михалыч появился с кофейником в руках. Кофейник был тут же поставлен на подоконник, включен в сеть, а начальник изолятора полез в стол за чаем.
Чай – первое дело в тюрьме. Пришел к тебе по делу человек со стороны – поставь ему чай, если ты, конечно, уважаешь его и хочешь сдвинуть дело с мертвой точки, хочешь поощрить или поддержать осужденного или подследственного – напои его чаем. Чай – тюремная валюта, в ней, если вспомнить Маркса, все вещи и услуги отражают свои стоимости.
Раньше тюремные правила не позволяли подследственным и осужденным иметь и заваривать чай в камерах, но все уважающие себя «сиденцы» его имели. Сейчас времена изменились, заваривать и пить чай разрешено, но возникла другая проблема – чая нет… Исчез он из магазинов на воле. Об этом все знают, но тем, кто попал в тюрьму до перестройки, этого не объяснишь, не верят они, что такое может случиться. Они считают, что администрация их накалывает, зажимает чай, и, конечно, бузят и дергают Михалыча и его ребят, требуя чая.
Забулькал кофейник. Михалыч бросил в него заварку, выдернул штепсель из розетки, замотал кофейник полотенцем и удул куда-то по своим делам: что ему чужие заложники, не в его же тюрьме их захватили.
Михалыч пришел работать в изолятор четыре года назад в надежде получить здесь звание подполковника. Должность «начтюрьма» была «вилочной» и при определенном наполнении изолятора спецконтингентом можно было надеяться на вторую большую звезду.
Однако почти в то же время началась кампания по борьбе с пьянством, и, что удивительно, количество спецконтингента в первые ее месяцы сократилось чуть ли не вдвое.
Большое уитэушное начальство из Н-ска обрадовалось такой «тенденции». В управлении ИТУ кто-то написал служебную записку, что изолятор в Каминске со временем придется закрыть. Но потом все вернулось на круги своя. Шок прошел, и изолятор стал набирать спецконтингент в полтора раза больше, чем раньше, то есть до кампании. Однако в головах начальников «тенденция» снижения так и осталась, и Михалыч до сих пор ходит в майорах, тогда как его бывший начальник по горотделу милиции Узякин, человек относительно молодой, получил звание подполковника.
– Итак, господа офицера, – начал начмил, – что мы имеем… Трое осужденных из Тараканинской тюрьмы, тьфу, колонии, захватили трех заложников. Докатилась и до нас эта зараза…
Внучек хотел сказать, что эта зараза докатилась давно, но вспомнил, что Узякин говорит только за свой район, и сдержался.
– Кому приходилось работать по освобождению заложников? Ага, никому… Значит, будем исходить из здравого смысла, тем более что сейчас все к этому призывают. Так?
– Так, – ответил Внучек, – но не грех вспомнить и то, чему нас в бурсе учили.
– А в бурсе нас этому не учили, – обозлился Узякин, – в бурсе нам говорили, что организованная преступность, терроризм, захваты заложников совершаются только там, это их явления и нам они не присущи…
– Да хватит вам, – вмешался Собинов. Он был человеком военным, много говорить не привык, однако положение члена «тройки» обязывало что-то говорить, и он был рад, что это «что-то» было попыткой примирить двух других членов «тройки».
– Ну ладно, так ладно, – сказал Узякин и выругался, – что-то нервы стали сдавать. Из чего будем исходить?
– Из главной задачи, – ответил Внучек и хотел добавить из какой, но в последний момент сдержался и дал возможность высказаться главному оперативному начальнику.
– Спасти людей, – произнес Узякин, – спасти людей, а что для этого нужно?
– Для этого нужны люди, – вставил свое слово Собинов…
– Конечно, – согласился Внучек, – но для того чтобы подключить людей, нужно располагать информацией о тех, кто захватил, и о тех, кого захватили.
– Устами молодежи, – сказал Узякин, объединяясь этой фразой с Собиновым, которому тоже было под сорок, в отличие от тридцатитрехлетнего Внучека, – а что мы знаем о тех и других?
– Ничего, – съехидничал Собинов и улыбнулся, видимо, радуясь тому, что так ловко участвует в беседе.
– Правильно, – поддержал Узякин, поэтому я сейчас позвоню в управление…
– Есть лучший вариант, – перебил его Внучек. – В корпусе три телефона: здесь, в спецчасти и оперчасти. Расходимся по кабинетам и каждый через своих коллег постарается урвать часть информации о захватчиках и заложниках. Мы звоним в Н-ск, а Дмитрий Иванович в Тараканино: одна из его рот несет там охрану. Разбегаемся?
– Разбегайтесь, – скомандовал Узякин, – я как старший оперативный начальник останусь здесь.
– Арбузов! – кричал начальник колонии в окно кабинета врача санчасти. – Повезло вам: прокурор области был в командировке в Каминске и теперь вылетел к нам на вертолете. Отпусти женщин хотя бы, все выглядеть лучше будешь перед прокурором.
– Мне с прокурором детей не крестить… прилетит, поговорим, – сказал Буза даже не отдернув шторку окна.
Буза был занят. Он в очередной раз проводил «работу» с заложниками. Делал он это так, как когда-то делал один из «воспетов»[9] в ВТК, где Буза отбывал первый срок. Он ходил туда-сюда рядом со скамейкой, на которой сидели женщины и прикованный к батарее водяного отопления Виктор.
– Еще раз повторяю, – говорил Буза тоном учителя начальных классов, – вам ничего не сделают, если вы не начнете геройствовать. Это относится к вам, гражданин начальник. Сидите спокойно, все, что вам нужно, дадим, надо пить – пожалуйста, надо есть – ноу проблэм, в туалет – Шнырь проводит, станет поспокойнее – руки развяжем. У нас к вам ничего нет. И у вас к нам ничего быть не должно. Ты на Хряка зла не держи, ты вон какой здоровый (Буза был тонким психологом и знал, на каких струнах мужского самолюбия можно сыграть в присутствии женщин), Хряк не стал бы тебя бить, но, сам понимаешь, у нас правило: ты нам не мешаешь – мы тебя не трогаем.
Хряк и Шнырь стояли в коридоре и смотрели на беседу через проем открытой двери. На подвижном лице Шныря была написала полная поддержка всего, о чем говорит Буза. Хряк же чуть кривился: он был человеком, о котором в зоне говорят «живет на кулаках», и к болтовне относился с презрением.
– Шнырь, – сказал Буза своему подручному, закончив воспитательное мероприятие, – дуй к дверям, менты там пост установили, скажи, чтобы пожрать принесли.
– Понеслись, как душа в рай, – сообщил Шнырь, вернувшись через минуту.
– Заберешь шамовку, – инструктировал его Буза через несколько минут, – скажешь, чтобы поставили и отошли, скажешь, что первое движение в сторону двери, и заточки у них в горле.
Спустя четверть часа заложники были отгорожены от захватчиков ширмой, за которой в обычное время осматривали больных, а посредине кабинета сооружен стол, в центре которого стоял бачок с кашей, в которой плавали кусочки мяса, рядом лежали алюминиевые ложки и булка черного ждала своей участи.
Шнырь затащил из коридора скамейку и спросил Бузу:
– Начнем?
Буза словно не слышал его. Он долго держал паузу, в ходе которой Шнырь почувствовал себя полным ничтожеством, а потом произнес:
– Ты что – зачуханец? Смотайся еще раз, скажи, что нужны ложки и вилки из ментовской столовой и тарелки тоже, и пусть кончат шутить, козлы, и чай пусть принесут, да не в отрядах возьмут, а у себя пошарят.
С чаем, вилками и тарелками дело шло не так споро, и Шнырь и Хряк чуть было не изошли слюной. Шнырь даже стал побаиваться, что Бузе вздумается выбросить холодную кашу и потребовать новой.
Но вот все, что требовалось, оказалось на столе. Однако Буза опять не торопился. Он сходил к входным дверям, проверил, надежно ли приперты они столом и шкафом. Даже если их вышибут тараном, на это уйдет секунда-другая, да еще десять метров по коридору, за это время заложники будут трижды мертвы: Буза слов на ветер не бросает…