Я поймал какого-то врача, долго приставал к нему и ничего толком не узнал. Может, и не врач это был вовсе, а какой-нибудь санитар, и что он мог сказать, если третьи сутки Костя не приходит в себя и неизвестно, чем все кончится, потому что еще не наступил кризис…
Вижу, что записи мои сумбурны, мысли скачут. Нужно сосредоточиться. Выкурю сигарету и возьмусь опять.
Так. Вернусь к разговору с Ларисой. Когда мы, уже успокоившись, брели по улице Кирова, Лариса сказала:
– Я поругалась с Михаилом.
Сначала я не понял, о каком Михаиле речь. С трудом догадался, что Лариса имела в виду Саморукова.
– Что ж, – сказал я, – значит, мы товарищи по несчастью. Я тоже поругался с этим Михаилом. Давно пора.
Я думал, что Лариса не станет продолжать, но ей хотелось выговориться. Думала она о Косте и рассказывала ему, а не мне:
– Представляешь, Михаил вчера приехал из обсерватории, явился и говорит, что нужно срочно подавать в загс заявление, ведь потом воскресенье, а в понедельник он едет наверх – наблюдать. Я ему: «Как можно сейчас говорить об этом? Из-за тебя человек в больнице». А он: «Вовсе нет. Эта история, говорит, лучшее доказательство того, что я прав. Я запретил ему появляться у телескопа. Если бы он послушался, то спокойно паял бы контакты на заводе микроэлектроники. На большее его все равно не хватит»… И Михаил ведь не циник… Наверное, его не била жизнь. Наука, наука, а вокруг себя не смотрел. Да и Костя хорош. Ну почему, скажи, не жить им спокойно, как всем людям? Просто жить…
Она замолчала на полуслове, разглядев, наконец, что я не Костя. Да и я разглядел, что она не Лариса. Не та Лариса, что нужна этому неуравновешенному молодому лунатику. Или звезднику? Даже и названия нет. Надо придумать. Придумать название и найти работу в другой лаборатории, потому что с Саморуковым нам больше не по пути. И нужно будет убедить Костю, чтобы он оставил Ларису в покое. Да разве убедишь… Любовь со школьной скамьи. Вот уж действительно постоянство – как у египетских пирамид. Они тоже не замечают, что время идет и Египет стал иным, а фараоны и вовсе одно воспоминание. Не стоит она его. Выйдет Костя из больницы, поженятся они, допустим, – допустим! – и станет любимая жена пилить его, потому что щадить себя ради семьи Луговской не будет.
Может быть, это как опиум – смотреть и видеть? Галилей тоже, наверно, не мог отороваться от своего подслеповатого телескопа и не шел, когда на звучном итальянском языке его звали спать, и глаза у него болели, а – глядел. Потому что видел невероятное. Ага, вот и название. Невероятное зрение. Инкревидение. Великое дело – название. Сразу легче рассуждать. Если есть название, значит, вопрос устоялся, пришли к соглашению комиссии и подкомиссии, и скоро имя автора попадет в учебники. Так произойдет и с инкревидением, если… Что если? Все так и будет. Да, но Костя еще не пришел в себя, третий уже день, и если…
– Вот я и дома, – сказала Лариса, оборвав цепочку моих бессвязных «если». Дом был большой, старинный, мы стояли у подъезда, и мне на миг показалось, что там, в темноте, не узкая лестница с выщербленными ступенями, а провал, пустота, дорога к иным мирам. Иллюзия исчезла – не нужны Ларисе звезды и дорога в пустоту, ей нужна земная устойчивость. Семья, дом, работа. Обеды, штопка, подруги. Книги по вечерам. Кино, театр. Дети. Как у всех.
– Все хорошо, – сказал я уверенным тоном. – Утром Костя будет уже рассказывать свои истории.
– Ты думаешь?
– Конечно. Передай ему привет. Скажи: Юра не смог прийти потому, что занялся теорией инкревидения. Герой переутомился, а мне придется подводить под его подвиги научную базу. Так и скажи этому… инкревизору.
– Кому? – слабо улыбнулась Лариса.
Я повернулся и пошел, помахав рукой на прощание. Я знал, что она стоит у подъезда. Не потому, конечно, что смотрит мне вслед, а просто ей не хочется сейчас домой, где опять всякие мысли и одиночество. Дочка, наверное, давно спит…
– Запомни, Лариса! Инкревидение!
Я побрел, не разбирая дороги, потому что улица была мне незнакома, спросить не у кого, да и не хотелось возвращаться к Валере, в его прекрасные лепные хоромы, где мама и папа, и брат с сестрой, и бабушка с дедушкой, и сам Валера со своими вопросами: что, как, почему, и что врачи, и отчего он так, бедняга… Но больше идти мне в этом городе было некуда, и я повернул назад, к больнице, каким-то чутьем узнавая дорогу, сворачивая теперь только вправо и ни разу не вернувшись к дому Ларисы. Вдали от фонарей останавливался и смотрел в небо. Звезды для меня оставались такими же, как всегда, газовыми шарами с заданной центральной плотностью и переменным индексом политропии. Я завидовал Косте. Завидовал даже не удивительной его способности, а неистовой увлеченности, с какой он стремился увидеть невидимое.
Огромный, в два квартала, корпус больницы вырос передо мной, я ткнулся в узкую калитку, и, конечно, меня не впустили. Я даже не смог отыскать окна палаты, где лежал Костя. По внутреннему телефону позвонил из проходной дежурному врачу, услышал прежнее «без перемен, но вот-вот…».
Тогда я сел за полированный, будто директорский, стол вахтера, потеснив банку сгущенки и потрепанный томик Есенина, разложил Костины тетради ("Ради Бога, забирайте, Рывчин, мне это не нужно, – сказал тогда Саморуков. – Даже из любопытства не стал бы читать во второй раз»…), нашел пару чистых страниц и добавил к Костиным каракулям свою бездарную фантазию.
…В две тысячи семьдесят пятом году (так скоро, рукой подать) в небольшом городке на Урале собрался симпозиум по инкревидению. Убеленные сединами академики сидели рядом с зелеными юнцами, потому что способность эта не знала привилегий и поражала человека неожиданно. Врачи спорили и исследовали, но то врачи. Физики спорили и создавали теории, но то физики. А они, инкревизоры, не спорили. Они открывали людям миры.
– В системе Альционы, – рассказывал молодой нигериец, только что вернувшийся из Лунной обсерватории, – я видел корабли, работавшие на неизвестном принципе. Ни колес, ни эффектов воздушной подушки, ни выхлопов – ничего. Если есть здесь специалисты по двигателям, прошу понаблюдать эту систему…
– А на оранжевой планете в системе Денеба все еще воюют, – с грустью сказал маленький старичок. – И я боюсь, очень боюсь, что не сегодня-завтра увижу атомный гриб. Очень трудно – видеть и не уметь сказать, предупредить…
– Хочу предостеречь молодежь, – голос Председателя. – Друзья, прошу не отступать от программы. В Галактике сто миллиардов звезд, и на каждой нужно побывать, все изучить, понять. Работа на века, ведь нас так мало, всего двести тысяч. Не забегайте вперед. Я понимаю – заманчиво увидеть далекие галактики. Понимаю, мечта каждого – увидеть, как рождалась Вселенная, побывать на ее краю… Но все у нас впереди.
Так скажет Председатель, сойдет с трибуны, а на сцене развернется огромный экран и поплывут титры первого фильма «Увидеть Вселенную». И сидящие в зале прочитают слова: «Экспериментальная запись сделана с помощью цереброскопа ЦЗ-2». Понесутся навстречу зрителям кипящие клочья туманностей, и все люди на Земле застынут у видеопанелей. Начнется первое звездное путешествие человечества. На экране вырастет голубая блестка, станет пылающей звездой. Ослепительно голубой, ярче неба. А чуть в стороне уже виден зеленоватый серпик. Туда, сквозь атмосферу, в разрывы облаков, к бурым пятнам, которые вырастают и становятся городами. И вот она – чужая жизнь. Такая непохожая и непонятная. Такая далекая.
Такая близкая…
Тетрадь кончается. Я не перечитываю – знаю, что написал совсем не так, как хотелось. Не умею, не те слова.
В окне виден небесный охотник Орион, взбирающийся на бесконечно высокую гору – в зенит. Где-то в обсерватории раздвигаются створки купола, и глубокий блестящий глаз выглядывает из прорези. Звездолет на старте, он ждет своего капитана. А из озерца окуляра стекают и гулко падают первые золотистые и горячие капли звездного света.