– Чай?
– Да, милорд.
– О! А… Чай… Чай? Да, да, да, да. Это чай. Превосходно.
Открытие свое он поведал племяннице, которая, по зову того же инстинкта, появилась рядом.
– Миллисент, чай!
– Да.
– Чай, – повторил для ясности лорд Эмсворт.
Миллисент присела к столу и стала колдовать над чайником. Она была высока и белокура, с нежно-голубыми глазами и на удивление одухотворенным лицом. Все в ней светилось невинностью, даже эксперт не сказал бы, что она получила тайную весть от подкупленного слуги и ровно в шесть встретится в розовых кустах с неимущим возлюбленным.
– Как там Императрица, дядя Кларенс?
– А? Прекрасно, прекрасно, прекрасно. Я провел с ней весь день, дорогая.
Кроткий взор лорда Эмсворта просто сиял. Так бывало всегда, когда говорили о его свинье. Девятому графу было не много нужно. Он не мечтал вершить судьбу страны, метать молнии в палате лордов, побуждая епископов и пэров восторженно размахивать шляпами. Потребность в славе он связывал только с Императрицей, надеясь, что она и во второй раз получит премию по классу жирных свиней.
Немного раньше, этим же летом, все зашаталось, беда нависла над ними. Сосед девятого графа, сэр Грегори Парслоу-Парслоу, подло увел даровитейшего свинаря, посулив ему лишние деньги. Поначалу лорд Эмсворт опасался, что Императрица затоскует, – но нет, она привязалась к Пербрайту и самозабвенно ела из его рук. Правда торжествует в этом мире гораздо чаще, чем думают.
– Что вы там делаете? – спросила Миллисент. – Читаете ей вслух?
Лорд Эмсворт опечалился. Склонный к благоговению, он не любил шуток на священные темы.
– Что бы я ни делал, дорогая, это ей на пользу. Она в прекрасной форме.
– Вот не знала! Я думала, у нее никакой формы нет.
На сей раз лорд Эмсворт улыбнулся. Намеки на толщину его дамы скорее нравились ему. Он не хотел для нее той девичьей стройности, которая вошла в моду.
– Ест за троих! – сообщил он. – Приятно смотреть.
– Как я рада! – сказала Миллисент, мягко отгоняя спаниеля, клянчившего подачки. – Мистер Кармоди говорил мне, что никогда не видел такой красивой свиньи.
– Приятный человек, – признал лорд Эмсворт. – Разбирается в свиньях.
– Да уж, лучше Бакстера!
Граф поперхнулся чаем.
– Вы не очень его любили, дядя Кларенс?
– Я при нем покоя не знал! Лезет и лезет. Жуткое созданье! Вечно хотел, чтобы я что-то делал. Я гуляю, а он подсовывает разные бумаги! Слава Богу, мы от него избавились.
– Не скажите.
– Что ты имеешь в виду?
– Тетя Констанс хочет его вернуть.
Лорд Эмсворт вздрогнул так, что упало пенсне. Племянница тронула очень больное место. Сколько раз по ночам он видел, что Бакстер вернулся! Да, он просыпался и улыбался своим страхам, не подозревая, что сестра плетет зловещие интриги.
– Ой, Господи! Она тебе говорила?
– Нет. Я просто чувствую. Она не любит мистера Кармоди.
Лорд Эмсворт разволновался:
– Какая чепуха! Полная, нет – совершенная, абсолютная чепуха! Что ей нужно? Умный, тонкий человек. Не трогает меня. Не лезет. Да если…
Он замолчал, горестно глядя на прекрасную даму средних лет, которая шла к ним по траве.
– А вот и она! – сказала Миллисент, тоже недовольная. – Я думала, вы уехали, тетя Констанс.
Леди Констанс Кибл подошла к столу и опустилась в кресло. Она была поразительно красива – четкие черты, царственный взор. Правда, сейчас он несколько помутнел.
– Опоздала на поезд, – сказала она. – Ничего, завтра съезжу, на одиннадцать пятнадцать. Это даже удобней, Роналд привезет меня обратно. Зайду за ним на Норфолк-стрит.
– Почему вы опоздали?
– Да, – обиженно поддержал лорд Эмсворт, – вышла ты вовремя.
Взор его младшей сестры совсем затуманился.
– Я встретила сэра Грегори, – сказала она, и брат ее окаменел. – Он очень расстроен. – Брат приободрился. – Волнуется из-за этой книги, которую пишет Галахад.
– Не он один, – пробормотала Миллисент и была права. Когда такой человек, как Галахад Трипвуд, берется за перо, никто не знает, где он остановится. Английская аристократия пришла в панику – не вся, а только та, которая достигла его возраста. От сэра Грегори до старцев далекого Камберленда гадали, что именно запомнил этот негодяй.
Галахаду было что помнить. В какие только клубы он не вступал, с кем только не дружил! Букмекеры называли его по имени, барменши таяли от его галантных шуток. Когда он заглядывал в добрую старую «Гардению», швейцары боролись за право его выставить. Словом, он был из тех, кому нельзя учиться писать, а если уж выучился – нельзя писать мемуары.
Так думала и леди Констанс, думал и сэр Грегори, думали старцы далекого Камберленда. Не во всем согласны эти люди, но в этом – согласны.
– Он спрашивал, есть ли там про него.
– Можно узнать у автора, – сказала Миллисент. – Вон он идет.
Леди Констанс резко обернулась и мелко заморгала. Один лишь вид младшего брата действовал так на нее. Если же он говорил, она не моргала, она дрожала, словно съела нечаянно что-то едкое.
– Как ошиблись его крестные[4]… – заметила Миллисент, глядя на Галахада с тем восторгом, с каким девицы, особенно мадоннообразные, смотрят на немолодых мужчин с богатым прошлым. – Поразительно! – продолжала она. – Так жить – и так выглядеть. Куда ни посмотришь, примернейшие люди вянут на корню, а он вообще не ложился до пятидесяти – и свеж, словно роза.
– У всей нашей семьи прекрасный цвет лица, – сказала леди Констанс. – Мы вообще отличаемся здоровьем.
– Кому-кому, а дяде Галли оно пригодилось, – сказала Миллисент.
Герой этих бесед уже подошел к чайному столу. Как показала и фотография, он был строен, хрупок, проворен – словом, из тех, кто неотрывно связан в нашем сознании с клетчатым пиджаком, узкими брюками, белым котелком, розовой гвоздикой и биноклем на левом боку. Сейчас он был одет по-летнему, без шляпы, с чернильным пятном на щеке, но так и казалось, что место ему – на ипподроме или в американском баре. Живые глаза в чуть заметных морщинках глядели зорко, словно видели лошадей, выходящих на беговую дорожку. Как заметила Миллисент, он был на удивление свеж против всякой справедливости; рассеянный образ жизни сохранил ему редкостное здоровье. Ни кто не мог понять, почему так выглядит человек, чья печень должна быть самой жуткой в нашем веке. Он едва не споткнулся о спаниеля, но с такой ловкостью удержал равновесие, что не пролил и капли из бокала. Поневоле казалось, что он не позор знатной семьи, но трезвенник и акробат.
Утешив спаниеля (он дал ему понюхать виски с содовой), Галахад вынул монокль, вставил в глаз и сурово оглядел стол.
– Чай?
Миллисент взяла чашку.
– Сливок, дядя Галли? Сахару?
Жестом, исполненным брезгливости, он ее остановил.
– Ты же знаешь, я не пью. Неужели ты травишь себя этим напитком?
– Виновата, люблю чай.
– Будь осторожна, – сказал Галахад, пекшийся о племянницах. – Я тебе не рассказывал про Желтобрюха Страглза? Какой-то заблудший человек повел его в Общество трезвости, на лекцию с цветными слайдами. Приходит назавтра ко мне, серый, просто серый, и говорит: «Галли, как покупают чай? Что с ним делают?» – «А зачем тебе?!» – «Буду его пить». Я ему говорю: «Одумайся, пить его нельзя. Лучше я налью тебе виски». А он отвечает: «Ты бы знал, как оно действует на червя!» – «Ты же не червь». – «Скоро стану, если буду пить». Молил, просил – ничего! И что вы думаете? Года не прошло, как он умер.
– Не может быть!
– Может. Попал под кеб на Пиккадилли. Я об этом пишу.
– Как идет работа?
– Прекрасно, дорогая. Изумительно. Я и не знал, что писать так легко. Само льется. Кларенс, я хотел тебя спросить: в каком году юный Парслоу сцепился с лордом Бернером? Ну, помнишь, стащил фальшивые зубы и заложил в ломбарде! Скорее всего – в 97-м или 98-м… В 96-м? Да, ты прав. Напишу пока что «96».
Леди Констанс издала неприятный возглас. Как бывало нередко в обществе Галахада, лисица грызла ее изнутри[5]. Даже мысль о том, что она даст сэру Грегори искомые сведения, ее не утешила.