Сделав доброе дело, я высунул нос на улицу, чтобы узреть воочию удел с непогодой. Дождь лил, и не собирался останавливаться. Он явно зарядил на целый день. По огромным лужам вздымались пузыри и не унимающиеся кавалеры с цветами стояли под детским грибком на детской площадке из металлолома, карауля Лару с пятого этажа. Я поднялся по лестнице, подошел по привычке к почтовому ящику, чтобы проверить корреспонденцию. Что я увидел?! Ящик был разукрашен. Кто посмел? Хулиганье.
Я был зол. Наш ящик, в который приходили письма от отца, за которым я старался следить (но не могу же я караулить его постоянно), был иллюстрирован – бородатая физиономия, вроде как взрослого человека, но с соской во рту. Недоглядел. Только выместить было некуда. Я покрутил головой. На двух ящиках также красовались мотоциклы и всадник на драконе. Значит, не только мы пострадали. Это немного успокоило меня.
Ладно, что в ящике? Я попытался стереть бородача рукой, используя слюну, как чистящее средство, но удалось удалить только соску, вместе с ней и рот, уши и часть бороды, остальные куски не стирались… надо буде прийти с мылом. Что в металлической коробке?
Итак… телеграмма. Почему она в почтовом ящике? Ее же должны приносить прямо домой. Что за бардак в почтовом королевстве? Так, ладно. Кому она адресована? Посмотрим. Она была адресована маме. Ну и что, что маме. Это же телеграмма. Сверхсрочное письмо. Я знал, что нельзя читать чужие телеграммы, но любопытство взяло вверх.
«Здравствуйте зпт мои дорогие тчк буду 18 тчк встречайте тчк ваш капитан»
Папка! Какое сегодня число?
Папа всегда называл себя Капитаном. Сегодня какое? Ну конечно. Восемнадцатое.
Я забежал в квартиру. Я не помню, как я бежал по лестнице, только очнулся на пятом этаже и нажал на потускневшую кнопку вызова лифта. Когда лифт приехал, я уже был на десятом, бросив взгляд на междуэтажное такси, помчался дальше, не останавливаясь до самого порога. Дверь была открыта. На диване сидел мужчина. Он сидел в больших грязных сапогах, и вокруг него образовалось несколько лужиц.
– Папа, – воскликнул я.
– Сынок, – крикнул он не менее громко. – Дорогой мой!
Он так крепко меня обнял, да и я тоже не меньше соскучился, поэтому объятие и было крепким. Оно было как один глубокий вздох, замерший на какое-то мгновение, чтобы этот миг запечатлелся, и в дальнейшем отец мог вспоминать все эти кадры из проведенного дома кинофильма в экспедициях.
– Как хорошо, – сказал он, и мне так сильно передалось его состояние, что я с трудом выдохнул скопившийся от пережитого воздух. Пхфууу… вот так примерно.
Он сперва, осторожно, только первый шаг, потом более решительно прошелся то вправо, то влево, повернулся к окну – он заполнял собою пространство, в котором так долго не был. Мне нравилось, когда папа это делал. Он совершал это в сотый раз и в сотенный раз я восхищался, как он вышагивал по комнате в грязных сапогах. Ошметки грязи, такие трафареты в виде восьмерки образовывались после каждого шага. Мне было нельзя повторять этот трюк… Папе было можно. Сегодня он герой дня. Мой и мамин.
Пусть папа сто пятьдесят дней в году проводит в экспедиции, а мама восемь часов в день в своем салоне, это ничего. Ничего, что папа приезжает из своего тура с насквозь прокопченной одеждой и его внешний вид разительно отличается от первоначального, ушедшего. Первые секунды мы немеем, потом не заставляем себя долго ждать. Да и он, ничуть не смущаясь своих наработанных фолиантов на лице и в одежде, бросается к нам. Что говорить? Соскучишься тут за месяцы, пока его нет.
Экспедиции бывают разные – от недели до полугода. Как повезет. Меня интересовало, как для папы лучше – шесть месяцев сразу и потом отдыхать долго или же наоборот – по чуть-чуть, но много. Я ничего не хочу сказать, дом папа любил, но работа для него была нечто вроде приключением из детства, и он часто в это детство возвращался.
Чем же он занимался? Раскапывал древние города, знакомился с племенами, которые отставали по развитию? Вроде так. Папа никогда не рассказывал о своих приключениях, да и я не спрашивал. Мне всегда казалось, что вопросы в семье, например, сидя за столом, надо задавать по старшинству. Сперва мама расспрашивает его, пока мы наблюдаем, как он жадно ест и нахваливает домашнюю пищу, потом уже я. Но я не спрашиваю, я смотрю на него, так приятнее, чем всякие там вопросы.
– Где мама? – спросил он.
В его голосе сквозила хозяйская расторопность – он должен был проверить все ли осталось так, как было перед отъездом.
– На работе, – с досадой в голосе сказал я. – У нее сегодня две головы.
– Ага. Всего две. И сколько это по командирским?
Он о чем-то задумался. Я понимал, что папа может о чем-то думать, но я его не видел уже пять месяцев, неужели он не мог надуматься там в африканской саване пока искал рудимент.
– Она не указала какая голова, мужская или женская, – сказал я.
Я смотрел на отца на его интересные глаза, в которых скрывалось таинство пребывания в джунглях, в климате, напоминающем горячую батарею и пытался найти то особенное, что отличает людей, работающих на заводе и людей, бороздящих земли, как мой папа.
– А если примерно? – он понемногу выходил из своего укутанного состояния, приобретенного за время отсутствия.
– Примерно? – переспросил я, давая понять, что услышал вопрос. – Каждая голова занимает примерно сорок пять минут.
– Округляем час, – он говорил так, словно заводил часы или занимался таким делом, которое может его довести.
– Да часа через полтора она уже точно будет, – успокаивал я его, видя, что отец не останавливается, и продолжает крутить винтик на механизме будильника. Краме, крамс одну голову, чик-чак другую и все она дома говорит «какая проволока у одной» и «какая солома у другой».
– Приехали, – твердо сказал отец и прошелся по комнате, создавая вибрацию в серванте, на люстре и на моих зубах. – Так мы сейчас приводим себя в порядок. Забираем, нет, не так, крадем маму с работы и устраиваем домашнюю пирушку. Ты не против, сына?
– Нет, – радостно ответил я.
Отец был похож на вождя краснокожих, которому предстояло повести за собой большое племя в моем лице к водопою в мамином лице.
– Я говорил тебе, что я встретил племя? У них есть общие черты. С тобой.
Отец говорил машинально, пока я переодевался из одежды домашней – банный халат и тапочки в одежду парадную – джинсы и водолазка с малиновыми штиблетами. Странно, что он заговорил о поездке. Не спросил меня, как поживает дядя Коля. Другие соседи, как наша кошка Патриция (я что не упоминал ее, вот это упущение). Его приезд сопровождался хмыканием, как будто он так разговаривал на этом хмыкающем языке, и приехав он не сразу мог перестроиться на этот, домашний. И сейчас заговорил о моих чертах. Черточки у меня немного есть. На лбу и около губ. Он про эти черты-черточки?
– Папа, ты о чем? – не совсем понимая спросил я.
– Мы должны поехать, – ответил отец, и почесал нос, словно это был зашифрованный знак для предстоящего дела.
Вот так папа. А может быть это не мой отец. Он говорит не то, что обычно. А что вполне нормально. Я же тоже прибыл с другой планеты и пусть папа – землянин, он может попасть под влияние тех, кто живет на других шариках, прямоугольниках (планеты бывают разной формы). А что сели он – это президент той планеты, откуда прилетел я, просто он принял обличив моего папы (так легче войти в доверие) и пытается похитить меня?
– Это что шутка? – воскликнул я.
Когда отец шутил он не предупреждал, что логично и выходило так, что я не совсем понимал, где та граница, где кончается серьезное и начинаются моменты, приводящие к улыбкам, а то и большим проявлениям смеха.
– Действительно, шутка, – сказал отец, прищелкивая пальцами, показывая частотой совершаемых щелчков, что нужно спешить. – Даже там, где я был, а это вон где, посмотри, там нет таких редких как ты, сына. Хотя зачем далеко ходить. Я у тебя ничуть не хуже.