– Говно вопрос! – и не подумал обижаться Завражинов. – Замётано! А и то – сын ведь, не то что эти… Хорошо, в лагерь сплавил на две смены, а то ведь как соберутся вместе, да ещё с тёщей в придачу. От баб одно зло. Ты уж мне поверь.
У Лёхи была пара дочек-школьниц, жена-следователь и тёща по имени Эльза Генриховна, из бывших.
«Главное, – жаловался как-то Лёха Егорову, – не выпить ни хрена из-за этих баб. Ну ладно, жена с этой, Адольфовной… С ними всё ясно. Так они и старшую, Ленку, подучили. Приду уставший, нет, чтоб помочь раздеться – сидят, морды воротят. И Ленка тут как тут, в пижаме, из детской выходит – опять, папа, водку свою пил? Нет, ты прикинь! А тут было как-то… Оставили меня, значит, с младшей сидеть, сами в садик Ленку устраивать пошли… Ну, я их выпроводил, погуляйте там, говорю, не спешите. Светка спит, считай, один дома почти. Я на кухню, из-за холодильника, там у меня нычка в стене, настоечку достал, бутербродик забацал, наливаю сто пятьдесят, только поднёс – орёт Светка из детской. Ну, я к ней, бутылочку там с молоком, соску-хуёску, покачал. Уснула. Я на кухню – выдыхается ведь. Только стакан тронул – орёт опять. Ничего, думаю, подождёшь. А вот, прикинь, не пьётся как-то, под вопли детские. Думаю, чего кайф портить, угомоню её, да и расслаблюсь. Час угоманивал, а там и эти вернулись. А на столе в кухне – стаканчик нетронутый, и в пузыре больше половины было. Всё в раковину вылили, бляди!.. И не поверили, что не пил, хоть и дышал им. Говорят, зажевал чем-то. Вот так-то, брат».
– Слушай, – Завражинов хлопнул Егорва по плечу, – а давай щас прямо ко мне, на полчасика, а? А чего, посидим чуток, закусь есть дома. К своим-то успеешь ещё.
– Не, Лёш, Наташка ждёт. И Антону подарок везу, формочки купил. Куличи лепить будем.
– Щас прямо? – искренне удивился Завражинов и даже огляделся по сторонам. Затем посмотрел на небо: – Поздновато будет. Спит твой наследник уже. А Натке позвони, скажи, ко мне зашёл, ненадолго. Есть мобильник? Или мой возьми, на вот.
– Да есть у меня. Ну, не знаю, Лёх…
– Жека, ну пойдём, посидим, а то одичал я тут уже. И моя при тебе пиздеть меньше будет.
– Так считаешь? – усмехнулся Егоров, допивая пиво. Кивнул на пакет: – Будешь? Нагрелось, правда, слегка.
– Не-е, – помотал головой Завражинов, – я от пива сплю плохо. Давай у меня, под салатик, по-беленькой дёрнем.
Водку пить Егорову совсем не хотелось.
– Лёх, давай так. Я сейчас возьму пивка ещё немного, для себя, ну, и ты если захочешь. Заскочим к тебе, но на полчаса всего, а то ждут ведь меня. А завтра вечерком тогда посидим уже по-нормальному. Идёт такой вариант?
– Давай, дуй за пивом, я тебя на воздухе подожду. Да сумку-то оставь, я же здесь…
… По дороге к дачам Завражинов, неся пакеты с водкой и пивом, без умолку жаловался на жену и тёщу. Егоров слушал в полуха, всё больше и больше сожалея, что согласился на посиделку, но утешал себя тем, что быстро слиняет.
Под ногами приятно шуршала щебёнка.
В прошлом году дорога была простая, просёлочная, а тут жильцы с новых дач, богатенькие буратины, скинулись на насыпную.
Сами новые дачи тянулись справа, светлыми пятнами трёхэтажных теремов выделяясь на фоне притулившейся за ними рощицы.
С другой стороны дороги разбегалось во все стороны пастбище, с роспуском совхоза запущенное и заросшее. Поговаривали, что и тут будут ставить участки.
Длинными чёрными мазками запрыгали, изламываясь в свете ударивших в спину лучей фар, их собственные тени. Приятели сместились вправо и пошли один за другим по обочине. Через минуту их нагнала знакомая «девятка».
– «А на сберкассу сно-ова-а лихой налёт, а до-о-ома мать-стару-ушка сыно-очка ждёт, а с неба сыплет до-ождик, я та-а-ак продрог, я до-олго дома не был, мой вы-ышел срок», – под неизменные и залихватские три аккорда нарочито блатоватым голосом выкрикивал неизвестный шансонье из колонок машины.
Громкость была такая, что на новых дачах залаяли собаки. Покачивая габаритными огнями, «девятка» ушла вперёд.
– Ну что за херню поют! – Завражинов вновь поравнялся с Егоровым. – Ну, Круг, упокой его душу, хотя бы тексты нормальные давал, и пел нормально тоже. А эти, новые…
Леха сплюнул в темноту.
– Ну, так вот, – снова заговорил он, возвращаясь, очевидно, к рассказу, начало которого Егоров прослушал. – Устроила такие вопли, хоть вешайся. И ни хера я не делаю, и я такой, и я сякой…
Ну, как обычно. И что участок запустил, копать ей не помогаю, и не посажено мной тут ничего, а жрать я горазд. Ну, ты её знаешь… Главное, на моей же даче, и пиздит, а!..
А я всосал к тому времени уже литруху, сижу так, улыбаюсь, а её это прямо бесит. Или, говорит, участком займёшься, или сиди в Москве, не мешайся тут. Ага, это с Адольфой Гестаповной-то, в Москве сидеть. И потом… – Завражинов неожиданно посерьёзнел. – Мне без свежего воздуха нельзя, у меня работа вредная. Ну, так вот, слушай дальше! Ах, так, думаю, копать тебе и сеять надо, ну хорошо, бля… Взял лопату, и во двор. А поздно уже, двенадцатый час. Куда? – орёт. Да пошла ты!.. Веришь, Жек, часа три копал, по темноте, свет только на веранде врубил, чтоб не ошибиться. Все её посадки перелопатил. Все эти сраные её гладиолусы с астрами-хуястрами. Пол-участка перерыл, как экскаватор, даже не устал, такая злость была. Потом взял на кухни несколько пачек макарон, «Макфа» эти, знаешь… И посеял их везде, где вскопал. Вот шёл, и сеял их, как сеятель – вших-х! Вши-и-х-х!
Завражинов, взглянув на занятые пакетами руки, помотал головой, изображая движения сеятеля.
– Вот, говорю, зашумит тут макароновая роща – и полезно, и красиво будет. Поливай только почаще.
Егоров хмыкнул. Лёшка в своём репертуаре.
– А Маринка чего?
Завражинов ответил не сразу, с неохотой словно:
– Да чего… Не сказала ничего. Присмирела. Только… Понимаешь, жалко её вдруг стало. Села у цветочков выкорчеванных своих, и плачет, без звука так, знаешь… Бабы… – удручённо звякнул пакетами Завражинов. – Кто их разберёт. Ну, пришли, считай.
Впереди возвышалась чёрная туша водонапорной башни. Начинались участки садово-огородного товарищества «Факел», о чём извещали плохо различимые жестяные буквы на грубо сработанных из арматуры воротах.
Неутомимые шутники успели потрудиться и здесь, оторвав от названия товарищества две последние буквы.
Сколько раз проходивший до этого мимо и практически не замечавший модификации названия родного дачного посёлка, Егоров вдруг снова разозлился, как и в тамбуре недавно.
Нет, чтобы полезное что-нибудь сделать, так вот ведь – или в подъезде нассут, или с буковками упражняются…
Стоп, стоп. Что это со мной?
Устал я, вот что со мной. Невроз это называется. И старость подкрадывается.
– Да ну на хуй, какая старость?! – возмутился Завражинов. – А неврозы лечить надо. Вот сейчас по паре капель и примем, для релаксации и душевного равновесия.
На этот раз пакетами он звякнул весело, предвкушая.
Егоров вздрогнул от неожиданности. Оказывается, думал вслух…
Надо и в самом деле чуток расслабиться, а то приду весь на иголках, злой и дёрганый. Наташка-то с Тошкой не виноваты. Полчаса. Полчаса.
– А твоя точно ничего? – спросил Егоров, сворачивая за другом детства на его улицу.
– Собака лает, караван идёт! – хмыкнул склонный к изысканности и витиеватости друг. – Но на всякий случай давай лучше не в дом, а в гараж ко мне. Там у меня всё. Как у фюрера в бункере…
* * *
…То, что он, Евгений Валерьевич Егоров, тридцативосьмилетний менеджер, заботливый отец и внимательный муж, единственный сын своих родителей и просто хороший человек, вот так вот взял и умер…
В это не верилось.
Фактически это ещё не была смерть – он что-то чувствовал. Холодную неподвижность свою. Запах – ни с чем не спутать – тяжёлый, сырой запах разрытой земли. Тело его при опускании в могилу перевернулось в гробу на бок, и лицо Егорова прижалось к гладкой, явно не деревянной стенке.
Цинк.
Слово это, холодное, жёсткое и колючее, крошками льда рассыпалось по непослушному более телу. Силясь открыть рот, Егоров зашёлся в отчаянном сиплом вое.