Такой подход явно противоречит традициям отечественного уголовного судопроизводства, да и государств континентальной Европы. Еще Устав уголовного судопроизводства в дореволюционной России (ст. 613) предписывал судье, председательствовавшему при разбирательстве уголовного дела, направлять «ход дела к тому порядку, который способствует раскрытию истины». Термин «установление истины» содержался и в ст. 89, 243 УПК РСФСР 1960 г. Установление истины в уголовном процессе – это его движущее начало, основополагающий принцип. Именно в истине – квинтэссенция правосудия.
Отрицая данный принцип, разработчики проекта УПК РФ, по сути дела, солидаризировались с давно развенчанной позицией известного идеолога и практика массовых сталинских репрессий А. Я. Вышинского, который в 1937 г. писал, что условия судебной деятельности ставят судью перед необходимостью решать вопрос с точки зрения установления максимальной вероятности тех или иных фактов, подлежащих оценке[24].
Главный аргумент, выдвигаемый противниками установления истины как цели уголовного судопроизводства, состоит в том, что в данном случае оправдание подсудимого за недоказанностью в совершении преступления якобы будет рассматриваться как брак в работе суда. Поэтому, мол, в России, в отличие от других цивилизованных стран, так ничтожно мала доля оправдательных приговоров[25]. Все это более чем странно. Получается, что требование всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела (ст. 20 УПК РСФСР), на котором зиждется истина в уголовном судопроизводстве, ведет к вынесению несправедливых приговоров, к нарушениям законности. Здесь все поставлено с ног на голову.
Подвергаются критике непреложные постулаты, выстраданные на протяжении всей драматической истории отечественного судопроизводства. Например, такое утверждение корифея процессуальной науки М. С. Строговича: «Если истина по уголовному делу не найдена, если преступление не раскрыто и преступник не изобличен… – это значит, что следствие и суд не справились со своей задачей»[26]. По мнению названных критиков, такое требование ведет к серьезным негативным последствиям в сфере правоохранительной деятельности (нарушения в регистрации и учете преступлений, фальсификация показателей, их раскрываемости и др.), не способствует независимости суда и состязательности процесса[27]. По их мнению, вместо категории «истинность» в уголовно-процессуальной науке целесообразнее использовать категории «достоверность», «вероятность» («высоковероятная», «маловероятная») и проч.[28] Все это, конечно, не способствует укреплению авторитета и эффективности правосудия. В этой связи весьма своевременным и научно обоснованным было бы на законодательном уровне воспроизвести формулировку задач уголовного судопроизводства, содержавшуюся в ч. 1 ст. 2 УПК РСФСР, а именно: «Быстрое и полное раскрытие преступлений, обеспечение правильного применения закона с тем, чтобы каждый совершивший преступление был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности и осужден». Хотелось бы знать, чем опорочила себя эта формулировка, как на доктринальном, так и на правоприменительном уровне?
Влияние англо-американской системы уголовного судопроизводства на разработчиков УПК РФ весьма ощутимо. Обратимся, например, к гл. 40 «Особый порядок принятия судебного решения при согласии обвиняемого с предъявленным ему обвинением». В таких случаях суд может вынести обвинительный приговор без проведения судебного разбирательства (причем это касается преступлений, наказание за которые не превышает 10 лет лишения свободы, т. е. в их число включаются и тяжкие криминальные деяния), а назначаемое наказание не может превышать две трети максимального срока или размера наиболее строгого вида наказания, предусмотренного за совершенное преступление. Исследование и оценка доказательств здесь фактически не проводятся. Таким образом, вновь возрождена давно уже отброшенная концепция трактовки признания вины как «царицы доказательств», за что так ратовал в свое время прокурор СССР А. Я. Вышинский (он также заимствовал ее из англо-американского процесса)[29]. Возрождена практика производства по уголовным делам, принятая в средневековой Европе, в рамках которой внимание, прежде всего, уделялось не рассмотрению сути дела, а признанию, полученному от обвиняемого. Мы вынуждаем обвиняемого во избежание еще более нежелательных последствий признавать свою вину. Неужели непонятно, какое здесь широкое поле для злоупотреблений?
Последовательно осуществленная в УПК РФ подмена коллегиального судебного производства единоличным означает не что иное, как замену демократического правосудия формально судебным, а по существу – административным процессом[30].
Можно ли с таким «ущербным» УПК эффективно противостоять растущей преступности? Отрицательный ответ на этот вопрос очевиден. Новый УПК РФ отошел от главной линии борьбы с преступностью, в особенности от ее предупреждения. Курс на выхолащивание предупредительной функции уголовного судопроизводства получил в нем законодательное закрепление[31]. Теперь предупреждение преступлений среди задач уголовного судопроизводства не названо, а принятие мер по устранению обстоятельств, способствовавших совершению преступлений, сформулировано как право, а не обязанность органов дознания, предварительного следствия и суда. Из уголовного процесса устранены подлинно демократические институты участия в судопроизводстве населения в лице народных заседателей, товарищеских судов, наблюдательных комиссий, общественных обвинителей и общественных защитников, представителей общественных организаций и трудовых коллективов, общественного поручительства. Все это не может не сказаться самым негативным образом на эффективности борьбы с преступностью.
Странной в данной ситуации выглядит попытка разработчиков УПК РФ представить его как идеологию и философию уголовного правосудия[32]. Хороша «идеология», в соответствии с которой считается неприличным говорить об истине в уголовном судопроизводстве! Истина – не химера, химерой является представление о невозможности поиска истины в правосудии[33].
Весьма спорной кажется в этой связи и позиция профессора П. А. Лупинской (с ней солидарны многие), согласно которой «уголовное судопроизводство недопустимо рассматривать как средство борьбы с преступностью, так как это неминуемо (почему?! – Авт.) приводит к ограничению прав лиц, подозреваемых или обвиняемых в преступлении, ужесточению форм судопроизводства, а также ужесточению назначаемых судом наказаний. Уголовное судопроизводство, рассматриваемое как средство борьбы с преступностью, неизменно влечет за собой усиление его репрессивного характера за счет ограничения прав личности в сфере уголовного судопроизводства»[34].
Лупинская, безусловно, права, когда в обоснование высказанной точки зрения указывает, что «преступность – социальное явление, имеющее различные причины и множество порождающих ее объективных и субъективных факторов, а при производстве по уголовному делу речь идет о конкретном преступлении и лице, его совершившем»[35]. Разумеется, нельзя смешивать преступность как социальное явление и конкретные факты индивидуального криминального поведения. Однако отсюда вовсе не вытекает, что уголовное судопроизводство не предназначено для борьбы с преступностью.