Я киваю, сердце сжимается от любви к моему брату-близнецу. Он предлагает мне это не потому, что верит моему мужу, а потому, что верит в меня. Он хочет найти другое объяснение только потому, что я так уверена в его существовании.
– Ты мой второй самый любимый человек на планете, – говорю я, прежде чем расплакаться, потому что это уже не так. Теперь, когда Уилла здесь нет, первое место достается Дэйву.
10
В воскресенье выдается один из тех ясных и погожих дней, которыми славится Атланта. Небеса синеют. Солнце припекает. Свежий ветерок пахнет травой и жимолостью. В такой день мы с Уиллом любили прогуляться по парку Пьедмонт или отправиться в путешествие по тропе
Белт-Лайн. Такой день слишком ясный и солнечный для похорон.
Церемонию прощания в «Либерти эйрлайнс» было решено проводить в Ботаническом саду Атланты, и, пока я тащусь по нему в черном наряде и в темных очках, мне приходится, хотя и с неохотой, признать, что это блестящий выбор. Сад с его подвесными мостами, зеркальными прудами и яркими стеклянными скульптурами Чихули выглядит очень живописно. И что особенно важно, журналистов на территорию не пускают, а густая листва служит надежной защитой даже от самых мощных объективов фотокамер. Я представляю себе, как Энн Маргарет с энтузиазмом кивает, когда на собрании предлагается провести службу именно здесь. Кто может оставаться печальным в окружении цветущих тюльпанов?
Мама берет меня под руку, прижимаясь виском к моему плечу.
– Как ты? Держишься?
– Я в порядке.
К счастью, это правда. Как только мы въехали на парковку, все внутри меня онемело, как будто меня накачали новокаином. По-видимому, мое тело перешло в режим выживания, и я благодарна ему за эту передышку. Это лучше, чем рыдать и биться в истерике, как я делала это весь день вчера после того, как отец вручил прибывшему из авиакомпании человеку с серьезным лицом то, что ему удалось собрать в ванной на половине Уилла, – его зубную щетку, забытый обрезок ногтя, несколько волос. Ощущение завершенности – предполагается, что именно его генетическая экспертиза должна дать родственникам жертв. Но я не хочу мириться с утратой. К черту завершенность. Я хочу услышать, что им не удалось найти ни одной, даже самой крохотной частички моего мужа на том кукурузном поле.
Одетые в униформу сотрудники парка провожают нас по кирпичным дорожкам к розарию, большой поросшей травой лужайке, задним фоном для которой служит панорама центральной части города. Здесь рядами расставлены мягкие складные стулья, мы пробираемся в середину, и по пути я замечаю знакомые лица. Индианка в сари, на этот раз в белом. Чернокожий подросток уже без запонок, на его лице видны дорожки от слез. Их влажные лица блестят на солнце, как бекон, и я радуюсь, что на мне темные очки. Особенно когда я замечаю стоящую в стороне Энн Маргарет. Тоска, явно читающаяся на ее лице, заставляет меня вспомнить Лейк-Форест и прыщавых девчонок, отчаянно жаждущих быть принятыми в популярную тусовку. Мы «ее» семья, и мы отталкиваем ее. Я посылаю ей самый холодный взгляд, на который только способна, и отворачиваюсь.
Церемония представляет собой растянувшуюся на полтора часа мучительную пытку, сопровождаемую дурацкими песнями и бесконечной чередой речей, произносимых людьми, которых я никогда прежде не встречала и вряд ли увижу вновь. Свои соболезнования они облекают в форму нелепых банальностей, вроде: «Пусть ваша любовь будет сильнее вашего отчаяния и скорби» или «Давайте же постараемся заполнить эту пустоту любовью и надеждой». Надеждой на что, черт возьми? «Либерти эйрлайнс» отняла у меня надежду.
«Либерти эйрлайнс». Когда я произношу эти два слова, меня трясет от злости. Я ненавижу их за небрежность механиков, за фальшивую заботу, за некомпетентность специалистов, отвечающих за разработку алгоритма действий в чрезвычайных ситуациях, и за непрофессионализм экипажа. Если бы пилот разбившегося самолета не погиб в катастрофе, я убила бы его собственными руками.
А где семья летчика? Она здесь? Я изучаю лица людей, рыдающих вокруг меня, пытаясь отыскать его жену или мужа и их детей. Осмелятся ли они прийти? Осмелятся ли посмотреть в лицо тем ста семидесяти восьми другим семьям, зная, что их любимый человек совершил ошибку, которая привела к падению самолета?
После службы мы подходим к столам с напитками, расставленными возле увитой розами арки, больше уместной на свадьбе, чем на похоронах. Цветы не распустятся еще несколько недель, их тугие бутоны только начинают набухать, но с оптимизмом стремящиеся вверх стебли с бледно-зелеными побегами будто бы насмехаются надо мной. «Живые, живые, живые» – так и кричат они, а мой Уилл нет.
– Принести тебе что-нибудь попить? – спрашивает отец, указывая на стоящего в столпе официанта с подносом.
– Колу, – отвечаю я, хотя совсем не испытываю жажды. Если в руках у меня будет стакан, я, по крайней мере, не смогу никого ударить, думаю я. Но как только отец собирается исчезнуть в толпе, мне в голову приходит другая мысль.
– Мы же можем просто уехать? Я хочу домой.
Мама и отец переглядываются.
– Может, ты хочешь поговорить с кем-то из родственников других пассажиров?
– Нет. Я правда не хочу. – Как психолог, я верю в групповую терапию, верю в то, что, общаясь с другими людьми, пережившими похожую трагедию, можно найти утешение. Но общение с этими людьми будет означать, что я смирилась с тем, что Уилл был в том самолете, и, пока результаты экспертизы ДНК не докажут мне обратное, я буду продолжать отрицать этот факт.
Передо мной возникает мой босс, Тед Роулингс. Хотя и не ожидала увидеть его здесь, я совсем не удивлена. Он считает всех в Лейк-Форест, и сотрудников, и учеников, одной большой семьей. Конечно, он не мог пропустить похороны.
Он берет мою руку и сжимает в своих ладонях.
– От имени всех в Лейк-Форест выражаю вам самые глубокие и искренние соболезнования. Я очень сожалею о вашей утрате. Если мы можем что-то для вас сделать, пожалуйста, дайте мне знать.
У меня на глаза наворачиваются слезы, но не от слов, которые он произносит, а при виде его галстука – черного, сдержанного и серьезного, совсем не похожего на те яркие галстуки, которые он носит в школе. Галстук для похорон, если такие бывают. Он наверняка купил его специально для этого случая, и эта мысль заставляет меня почувствовать невероятную, необъяснимую печаль. Мне не нужно их сочувствие. Мне не нужны добрые слова. Мне нужно только, чтобы вернулся мой муж.
– О, Айрис, – произносит знакомый голос, и я оказываюсь в объятиях трех моих лучших подруг. Глаза у них красные и опухшие. Элизабет, Лиза и Кристи окружают меня, их объятия пахнут цветами, медом и слезами.
– Его не должно было быть в том самолете, – говорю я, пока мы стоим, прижимаясь друг к другу лбами. – Он должен был быть в Орландо.
Не в силах что-либо сказать или как-то обнадежить меня, они просто молча сильнее сжимают меня в своих объятиях. Они настолько хорошо меня знают, что им не нужно заполнять тишину банальностями. При этой мысли мое сердце наполняется любовью и одновременно снова сжимается от горя.
– Спасибо, что пришли, – шепчу я как раз перед тем, как мама решает вмешаться. Она проделывала то же самое на праздновании сороковой годовщины их с отцом совместной жизни в прошлом году, подходя к гостям, если ей казалось, что чье-то общение слишком затянулось. Она берет людей за руки и увлекает за собой, и ее улыбка такая искренняя, а движения такие плавные, и вся она – воплощенная мудрость
Следующим к нам подходит светловолосый мужчина в полосатом костюме.
– Я не мог видеть вас в Центре помощи семьям?