Я знал, что этого делать нельзя. Я умел верить ему, этому странному распорядителю моих поступков, не раздумывая. Вперед ума, вперед любой оформившейся мысли он безошибочно давал команду: «Можно!» Или: «Нельзя!»
Я ему верил, у него была иная, не наша мудрость.
И он отчетливо сказал внутри меня: «Нельзя!»
А я впервые за долгие годы, может быть, впервые с самого детства, не послушал его. Побоялся ответить ему «Заткнись» — а просто сделал вид, что не слышал. Как делает вид, сбежавший с урока школьник‑прогульщик, которому кричит из окна учитель: « Вернись!».
Не послушался. И остался в анатомической секционной…
Все слышали, как Вася, безутешно‑пьяный, мычал и орал что‑то, — может быть, пел? — в маленькой гостиной за кабинетом. Но от Власика почему‑то отмахивались, и он, оглохший, продолжал искать своего друга и собутыльника.
Сына Зеницы Ока, которую столько лет берег, стерег и хранил. А теперь Власик плакал.
Если увидеть плачущего большевика…
***
Может быть, он был умнее, чем мне казался тогда?
Может быть, он плакал от страха? Столько лет он охранял величайшую силу и власть мира, а она уже три часа мертва, и он охраняет теперь то, чего нет.
Да разве он еще что‑то охраняет?
Нас привезли сюда в шести больших лимузинах — человек тридцать отборных бойцов из оперативного Управления, но, когда мы вошли в дом, выяснилось, что Лаврентий уже приказал вывести оттуда всю внутреннюю охрану.
Никогда Лаврентий не доверял Власику. Он знал, что тот будет в страшный час плакать искренне по Тому, Кого охранял. Лавр не уважал преданных людей, он знал, что на преданных людей нельзя надеяться, ибо стоят они на ненадежном фундаменте любви и благодарности, а вернее сказать — глупости.
Вроде бы считалось, что Власик подчиняется Лаврентию по службе, но это было не так. Он не подчинялся никому, кроме того, Кого охранял. Власик принадлежал Ему, как немецкая овчарка Тимофей.