Замок лязгнул синхронно со связкой ключей, и Айман тут же услышала, как кот точит когти о дверной косяк с той стороны.
У молодого человека было пустое бледное лицо.
– Вашего кота зовут Бегемот, да?
Айман отметила, что они разговаривают в первый раз.
– Да… Но я обычно зову его Мот.
– Но не когда злитесь на него.
Он слегка распахнул потертую кожаную куртку и показал Айман свою футболку. «Бегемот» – значилось на ней готическими буквами поверх символа: крест и крылья ворона.
Потом он повернулся и пошел прочь. Когда его долговязая фигура с тощими ногами скрылась за углом, Айман закрыла дверь. Мот сидел на коврике в прихожей и мяукал.
Сняв хиджаб, Айман набросила его на вешалку-шест, расстегнула заколку и встала перед зеркалом, встряхивая волосы рукой.
Беременность не была заметной, и не только из-за мешковатой одежды. В ее роду это генетическое, наследственное. Поколения поздних первородящих с маленькими животами, и вот теперь – ее черед, сорок три года – и лишь едва заметная выпуклость, хотя она на шестом месяце.
Она стала рассматривать свое лицо в бледном электрическом свете, льющемся с потолка. Айман значит «прекрасная, как Луна», но она считала, что красота – это вопрос дефиниций. Луна, конечно, прекрасна, если ты в хорошем настроении, а если нет, ты видишь только шероховатые кратеры и бледно-желтый болезненный цвет. Шрамы после прыщиков и желтоватый оттенок кожи уроженки Южного Казахстана – многие шведы принимали ее за персиянку или пакистанку. Оттенок проступал сильнее, когда Айман носила белый хиджаб – вот почему она чаще всего выбирала черный. Он делал лицо более светлым, более шведским.
Зрачок поврежденного глаза казался очень маленьким под падающим сверху светом, но все равно видно было, что он увеличен.
Бегемот замурлыкал и потерся о ее ногу. Айман наклонилась, и в ладонь ткнулся кошачий нос.
В «Мастере и Маргарите» Бегемот – говорящий кот, который ходит на задних лапах и появляется в Москве в компании с дьяволом.
А еще это имя библейского зверя, рожденного во влажных углах подземелья. Чудовище, у которого ноги, как медные трубы, кости – как железные прутья.
Мысли Айман прервал зажужжавший телефон.
Звонил коллега из «Лилии»; во время беседы Айман наводила в квартире порядок. Собрала одежду в прихожей, повесила хиджаб к остальным покрывалам в стоящий в спальне шкаф.
Коллега сказал, что беспокоится за Марию.
– Ты связывалась с ней?
– Нет, – ответила Айман. – Мы не так хорошо знаем друг друга, я работаю в основном с Ваньей, но, может, Исаак знает ее? Ты говорил с ним?
– Да, он пытался дозвониться до нее, но безуспешно. А сейчас он собрался в Берлин.
«Берлин?» – подумала Айман, припоминая, что познакомилась с Исааком почти четыре года назад. А чуть позже он представил ее художнику Ингу, писательнице Эдит и журналисту Полу, которые, вот забавно, оказались приемными родителями Ваньи. Группка шведов, образовавших творческий мини-кластер в Берлине.
Теперь их объединяло название «Лилия», хотя Ингу не преподавал там с тех пор, как заболел. После кровоизлияния в мозг, случившегося в день его шестидесятипятилетия, Ингу жил в пансионате в Стрэнгнэсе, и Айман мучили угрызения совести из-за того, что она давно не навещала его. Может, предложить Исааку съездить к нему вместе?
С Эдит и Полом она теперь тоже общалась редко, ограничиваясь только телефонными разговорами, да и то чаще всего, если дело касалось Ваньи.
– Я сегодня встречалась с Ваньей в «Лилии», – сказала Айман коллеге. – Она понемножку начинает заниматься переплетным делом. Я могу спросить ее, куда запропастилась Мария.
Когда они попрощались, Айман почему-то вспомнила первые слова Исаака, обращенные к ней. Они встретились в баре гостиницы в старом Восточном Берлине. «Ich liebe dich[2]», – сказал он, и когда она спросила – почему, он ответил, что просто заучил эту фразу.
Это был период, когда Айман чувствовала какую-то безмерную незащищенность. Она словно ступала по стеклянной крыше, смертельно боясь, что та треснет. Может, из-за тех трех слов она и открылась перед Исааком? Ich liebe dich. Айман не знала. Но, во всяком случае, она рассказала Исааку, что находится в Берлине потому, что сбежала от своего брата.
Насыпав Бегемоту сухого корма, Айман села у монокуляра и открутила закрывающий линзу экран.
Иногда ей казалось, что незнакомцы там, внизу, на улице, заменили ей настоящих друзей.
Вот почтальон входит в подъезд дома напротив. Это молодой человек, который частенько – непонятно почему – подолгу задерживается именно в этом подъезде, и Айман выяснила, что причина – живущая там женщина. Почтальону едва исполнилось двадцать, а женщина уже весьма зрелого возраста.
Почти каждый день происходило пугающее свидание между тем, что цветет поздно, и тем, что цветет рано, и все это Айман знала, ни разу не направив свою трубу на окна той женщины.
Она не шпион.
Вскоре письмоносец, улыбаясь, вышел из подъезда; пошел дождь, и люди попрятались или заторопились по тротуарам. Какой-то мужчина с карликовым пуделем на поводке – дождь застал его врасплох – накрыл голову кожаной курткой, а собачка скакала рядом; на автобусной остановке женщина жалась под зонтиком, а маленькая девочка прыгала в луже на тротуаре, не обращая внимания на дождь. Дети и животные пользовались случаем и наслаждались от души.
На другой стороне улицы Айман заметила человека, похожего на ее соседа, тоже одетого в черное и с длинными темными волосами. Кажется, дождь ему нисколько не мешал.
Ванья
Нивсёдер
– Да сделай же потише! – заорал Пол, вставая в дверях.
Ванья обернулась и посмотрела ему в глаза.
– Тебе мешает? – спросила она и улыбнулась своей самой приветливой улыбкой. Ей хотелось взбесить его, вывести из себя. Стать трещиной на фасаде, мухой в супе или ячменем на глазу. Он особенно раздражительный, когда выпьет. А выпивает он в последнее время часто.
Пол прошагал к стереосистеме и выключил ее.
– Что за дерьмо ты слушаешь? – спросил он и уселся на край кровати.
– Тебе такого не понять, – ответила Ванья, по-прежнему улыбаясь. – Ты слишком занят собой. Слишком боишься.
– В каком смысле боюсь?
– Ты не осмеливаешься видеть мир таким, какой он есть.
– А ты, конечно, осмеливаешься. Или эти, которых ты слушаешь.
– Ага.
– Что за группа?
– Это не группа. Это мы с Марией.
– Почему ты мне ничего об этом не рассказывала?
– А ты спрашивал?
– Как называется песня?
– «Гниющая земля». «Земля» через «е».
– И я – тоже пропащая душа? Как там сказано?
При виде его натянутой улыбки Ванья все поняла. Явился злой как чёрт, а теперь хочет перемирия и потому притворяется заинтересованным. Отличная возможность еще позлить его; Ванья полистала свой дневник. Нашла текст Марии. Прочитала вслух:
– «На земле без людей никто не спросит, что такое добро и что такое зло. Жизнь есть жизнь, тараканы это или гомо сапиенс. Жизнь может быть вакуумом. Земля просуществует и без людей. На земле без людей мораль из правил жизни превращается в помеху. Слабый не должен жить. На земле без людей этика лишь тщеславие и роскошь».
– Я, может, несколько старомоден, но разве текст песни не должен быть в рифму?
– Сейчас будет пауза. Мария читает, а потом мы понизили звук.
– Понизили звук?
– Да. Сейчас это можно сделать.
– О’кей. Послушаем.
Ему все еще интересно, подумала Ванья. Он сегодня терпеливый.
– «Земля – царство боли и агонии. Она творение Сатаны в той же мере, в какой она – творение Бога. На земле без людей невыдуманный Бог существовал бы ради себя самого. С шлифовальным диском над радужной оболочкой – слепота существует лишь для зрячих. Слава тебе, Сатана. Слава тебе, Бессмысленность. Да здравствует все, что рождено, чтобы умереть. Да здравствует пустота, тьма и боль. Омега».