Когда мама Оливии уехала из Паломы, я каждый день старалась как-то поддержать ее. Слала ей сообщения, звонила, навещала ее – в общем, всячески пыталась облегчить подруге боль. В ту пору, летом, когда мы переходили в девятый класс, машину я еще не водила – по возрасту не полагалось, – поэтому я упрашивала свою сестру Грейс отвезти меня к Оливии. Но затем я сама, после расставания с парнем, оказалась в глубокой депрессии – это случилось в мае. Так вот Оливия спряталась за завесой робкого отстраненного сочувствия и утешала меня банальностями типа «Скоро все наладится» или «Скажи, если я чем-то могу помочь».
Теперь, оглядываясь, я затрудняюсь сказать, справедливо ли это.
Заворачивая за угол, я вижу, как Джуни в конце коридора исчезает в женском туалете. Я спешу за ней.
Дойдя до уборной, я толкаю дверь плечом. Заперто.
– Джунипер! – окликаю я. – Это Клэр. Хочешь поговорить?
– Все нормально, – отвечает она приглушенным голосом. – Уйди, пожалуйста. Мне нужно побыть одной.
– Хорошо. Скажи, если понадоблюсь.
Подавив вздох, я отхожу от двери. Оливия оказалась права. Кто бы сомневался.
Порой мне кажется, что Оливия и Джуни существуют в какой-то другой плоскости. Они любят притворяться, что все у них тип-топ. В этом между ними царит абсолютное взаимопонимание. Я же… скрытность мне ненавистна. В сравнении с ними я чувствую себя эмоциональной растрепой. Они – аккуратно напечатанные арии; я – небрежно наляпанная сонатина, записанная неряшливыми закорючками на нотной бумаге. Джунипер – сама элегантность; Оливия – стоик. А я – бог знает кто.
Ссоры, недомолвки между нами меня раздражают. Неужели мы постепенно отдаляемся друг от друга? Мы втроем неразлучны с шестого класса – у меня сердце сжимается от одной только мысли, что я могу их потерять.
Я грызу ноготь мизинца. «Потерять» – пожалуй, не совсем точное выражение. Не все мы трое отдаляемся друг от друга. Я, как и раньше, стараюсь быть хорошей подругой. Это они вдвоем отстраняют меня.
Во всяком случае, мне так кажется. Джулия и Оливия – два сапога пара, идут в ногу, а я с каждым днем отстаю от них на несколько шагов, превращаясь в стороннего наблюдателя.
Я оглядываюсь на дверь уборной. Меня зло берет из-за того, что Оливия оказалась права. Значит, Джунипер она знает лучше, чем я.
А я ненавижу быть неправой.
Лукас Маккаллум
Я еду назад в школу из винно-водочного магазина и всю дорогу размышляю о телешоу «Исповедник», которое смотрел в Нью-Йорке. Главный персонаж, ведущий – чел по имени Антуан Эбботсон. Невысокого росточка, улыбчивый, в синем костюме. Он приглашает на свою передачу трех человек, у каждого из которых есть свой секрет. Суть в том, что Исповедник предлагает им раскрыть свои секреты в прямом эфире за деньги, торгуясь, как на аукционе. Но если он достигает определенного долларового порога – какой-то необъявленной суммы ниже $50 000, – приглашенный уходит с пустыми руками. Правда, бывает, что участники телешоу срывают банк. Одной женщине заплатили $47 000 за то, что она объяснила мужу, почему у них в гостиной стоит ужасный запах. Оказывается, однажды в состоянии сомнамбулизма она навалила в пианино, убрать потом за собой не смогла: слишком глубоко упало, не достать, – а сказать об этом кому-нибудь духу не хватило.
Странно наблюдать, как участники телешоу оценивают свои секреты. Мои родные все свои чудачества выставляют напоказ. Взять дядю Джереми: он получил приз за то, что у него самые длинные усы в штате Нью-Йорк. А кузина Кэбрет бросила университет и открыла собственное сыскное агентство. Ну и нельзя не упомянуть прабабушку Луизу: ей девяносто один год, а она живет одна в хижине в горах Катскилл[14] и до сих пор каждое утро проверяет свои капканы.
Моя семья ценит честность по двум причинам: во-первых, одна из десяти заповедей гласит: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего»; во-вторых, мои родные – все сплошь прямодушные люди, а такие выдают свои секреты с каждым рукопожатием; они обнажают души.
А что же я? От родителей у меня есть один секрет. Секрет ничуть не интересный, в школе он известен всем и каждому: я продаю дурь. Не сильнодействующие наркотики – всего лишь травку и спиртное. Но маме с папой я об этом не скажу. Они думают, что те деньги, которые у меня есть, – это остатки того, что я заработал летом, когда подвизался уборщиком в магазине скобяных товаров «Брент».
Они очень расстроятся, если узнают правду. Мои родители – люди бескорыстные и самоотверженные, но мне всегда мало того, что они дают. Я хочу иметь больше, и Палома лишь питает мою жажду наживы. Когда я приехал сюда в девятом классе, это место показалось мне ненастоящим: кукольный город, совсем крошечный, а с тех пор он стал еще меньше. Здесь я знаком с каждым, побывал всюду. Здесь больше ничто мне не интересно – остается только доходы собирать. Порой это повергает в депрессию.
Я сворачиваю на школьную парковку, гремя ящиками с пивом, что стоят в багажнике моего пикапа. И вдруг откуда ни возьмись – ободранный «камри». Сигналит мне вовсю. Я жму на тормоза. Слишком поздно.
«Камри» врезается в мой передний бампер, меня швыряет вперед. Я не услышал скрежета и лязга – только глухой стук. А глухой стук не столь драматичен, как лязг и скрежет. Мне даже обидно стало, будто меня обманули.
Во внезапной тишине я пытаюсь оценить свое состояние, мысленно составляя список подозрительных симптомов:
• Ледяная кожа.
• Пульс в необычных местах – ушные мочки, предплечья?
• Отсутствие боли.
Руки-ноги, слава богу, на месте, зато теперь появился один пункт, который мне придется исключить из списка того, что я никогда не делал[15].
Подраненный «камри» занимает одно из мест на стоянке. Я паркуюсь рядом и выскакиваю из машины, чтобы проверить повреждения. Дверца пикапа скрипит, когда я ее распахиваю.
«Камри» цел и невредим, не считая крошечной вмятинки под одной фарой. Мой пикап, напротив, выглядит так, будто сражался с одним из Трансформеров. Должно быть, «камри» выбил последний винт, благодаря которому мой передний бампер держался на месте. Теперь он криво болтается, напоминая перекошенную ухмылку.
Я стискиваю зубы, ерошу волосы. Вы только посмотрите на меня – переживаю из-за какого-то раздолбанного, заросшего грязью пикапа. Что сказали бы на это мои приятели из средней школы?
Лишь через минуту мне удается отделаться от этой мысли. Во-первых, если все идет по плану, я до конца школы сумею скопить денег на новый – хороший – автомобиль. Во-вторых, я не поддерживаю связь ни с кем из Пиннаклской школы, так что их мнение не имеет значения.
И все же я не в силах избавиться от комплекса, который развился у меня там.
Я учился в самом элитном районе Бруклина, в частном заведении. Я получал стипендию, и беднее меня в школе не было никого – унизительнейшее положение. Все во мне кричало, что я там чужой: стрижка, одежда, место жительства. От нашей квартиры на Кони-Айленд[16] до престижного квартала в Бруклин-Хайтс[17], где находилась Пиннаклская школа, был час езды на общественном транспорте, и домашнее задание я делал на коленке, забившись в угол вагона рядом с мамой.
Пиннаклские ребята о деньгах, казалось, не думали, но сами, насколько я мог судить, купались в них. На каждой перемене мои странички в «Инстаграме» и «Фейсбуке» заполоняли новости: их фото с весенних поездок на Мальдивы, с горнолыжного курорта Аспен, из летних домиков в Европе. Своим богатством они щеголяли непринужденно. Более прилизанные носили одежду пастельных тонов с фотографиями игроков в поло и эмблемами «Золотое руно»[18]. «Альтернативщики» ходили в мешковатых шерстяных топах и художественно рваных легинсах, но суть от этого не менялась: это были те же бешеные деньги, просто переведенные на другой язык.