Для меня таким моментом – ибо четыре года для истории всего лишь момент – была война. Война была и остается для меня реальностью. Я все еще инстинктивно живу и думаю в ее атмосфере. Вот некоторые из ее знаковых характеристик: Франклин Делано Рузвельт – президент Соединенных Штатов, и всегда им был. Двумя другими вечными мировыми лидерами являются Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин. Америка никогда не была, не является и никогда не будет землей изобилия, как величают ее в песнях и стихах. Нейлон, мясо, бензин и сталь – в дефиците. Рабочих мест много, а рабочих рук не хватает. Деньги очень легко заработать, но довольно трудно потратить, потому что покупать почти нечего. Поезда всегда опаздывают и всегда забиты «военнослужащими». Война всегда будет продолжаться где-то далеко от Америки и никогда не закончится. Ничто в этой стране не остается долго на одном месте, включая людей, которые вечно либо уезжают, либо временно пребывают в отпуске. Американцы часто плачут. Шестнадцать лет – ключевой, критический и самый естественный возраст человеческого существования, все другие люди выстраиваются либо впереди, либо позади гармоничного единства шестнадцатилетних мира сего. Когда тебе шестнадцать, взрослые относятся к тебе с некоторым изумлением и почти робостью. Это остается загадкой, пока ты не поймешь: такое отношение обусловлено тем, что они предвидят твое военное будущее, то, что тебе предстоит сражаться за них. Сами вы этого не осознаете. Тратить что-либо попусту в Америке – аморально. Веревка или оловянная фольга – сокровища. Газетные страницы заполонены незнакомыми картами и названиями городов; и каждые несколько месяцев Земля словно бы срывается со своей орбиты, когда вы видите в газетах нечто невероятное, например, фотографии Муссолини – который казался едва ли не еще одним вечным мировым лидером, – подвешенного вниз головой на мясницком крюке. Все по шесть-семь раз в день слушают новости по радио. Все, что доставляет удовольствие, – путешествия, занятия спортом, развлечения, хорошая еда и красивая одежда, – малодоступно и будет таковым всегда. Эти приятные вещи – лишь крохотные фрагменты окружающего мира, и в том, чтобы предаваться им, есть нечто непатриотичное. Все чужеземные страны недосягаемы ни для кого, кроме военнослужащих; они далеки, загадочны и имеют смутные очертания, словно находятся за полупрозрачным занавесом. Преобладающий цвет жизни в Америке – грязно-зеленый, который называют цветом хаки. Этот цвет уважаем и очень важен, большинство других рискуют показаться непатриотичными.
Вот эта особая Америка, насколько я понимаю, совсем не типичная, незнакомая, в памяти большинства людей представляющая собой некое размытое неустойчивое пятно, для меня и есть настоящая Америка. В той недолго просуществовавшей особой стране, в Девонской школе, мы с Финни и провели памятное лето, когда он добился некоторых выдающихся результатов в спорте. В подобное время никто не отмечает и не отдает должное никаким достижениям, связанным с физическими упражнениями, если они не касаются подвигов, свершенных на поле боя, где – либо пан, либо пропал, так что тем, чего добился Финни, восхищались только мы, кучка его товарищей.
Однажды он побил школьный рекорд по плаванию. Мы с ним дурачились в бассейне возле большой бронзовой таблицы, на которой были отмечены школьные рекорды в плавании на пятьдесят, сто и двести двадцать ярдов. Под каждой дистанцией были указаны имена рекордсменов, год, когда был установлен рекорд, и время победителя. Под отметкой «100 ярдов вольным стилем» было написано: «А. Хопкинс Паркер, 1940, 53,0 секунды».
– А. Хопкинс Паркер? – прищурившись, прочел Финни. – Не помню никакого А. Хопкинса Паркера.
– Он закончил школу еще до нас, – сказал я.
– Ты хочешь сказать, что этот рекорд держится все то время, что мы учимся в Девонской школе, и никто его до сих пор не побил? – Это звучало оскорбительно для нашего класса, а Финни был большим патриотом своего класса, равно как и любой другой группы, к которой принадлежал, начиная от нашего с ним тандема и расширяясь во все стороны бесконечно – за пределы человечества, к иным сущностям, к облакам и звездам.
Никого, кроме нас, в бассейне не было. Вокруг блестели, отражая свет, белый кафель и оконные стеклоблоки; тихо колыхалась, бликуя в гигантской ванне, зеленая, неестественно выглядевшая вода, испуская легкий химический запах и урчание множества трубок и фильтров. Даже голос Финни, запертый в этом глухом помещении с высоким потолком, утрачивал свою особую резонирующую звучность и сливался в неразборчивый поток шума, столбом поднимавшегося к потолку.
– У меня ощущение, что я могу проплыть быстрее, чем А. Хопкинс Паркер, – сказал он.
В тренерской мы нашли секундомер. Финни поднялся на тумбочку, наклонил корпус вперед – он видел, что так делают участники соревнований, хотя сам никогда еще в них не участвовал, – я заметил, как он, готовясь к прыжку, расслабляет плечи и руки, как, не переставая владеть своим телом, сбрасывает всякое напряжение, что было неожиданно для человека, намеревающегося побить рекорд.
– На старт! Внимание! Марш! – скомандовал я.
Тело его распрямилось, выстрелило вперед с внезапно обретенной им упругостью металла и заскользило к противоположному борту: плечи над водой, а ступни и бедра так глубоко под нею, что я их даже не различал. По поверхности быстро расходилась поднятая им волна; в конце дорожки тело его расслабилось, на миг словно бы замешкалось, а потом, перевернувшись и снова обретя металлическую упругость, понеслось в обратном направлении. Снова поворот – и опять к противоположному борту. Коснувшись его руками, он поднял голову и посмотрел на меня со спокойным интересом.
– Ну как мои успехи?
Я взглянул на секундомер: Финни побил рекорд А. Хопкинса Паркера на семь десятых секунды.
– Господи! Так я действительно это сделал. Знаешь, а я ведь понимал, что побеждаю. У меня в голове как будто тикал свой секундомер, и я знал, что иду чуточку быстрее А. Хопкинса Паркера.
– Хуже всего то, что никто этого не видел. А я – не официальный хронометрист. Не думаю, что результат зачтут.
– Конечно, не зачтут.
– Ты можешь попробовать еще раз и снова побьешь рекорд. Завтра. Мы приведем тренера, всех официальных хронометристов, я позвоню в «Девониан», чтобы они прислали корреспондента и фотографа…
Он выбрался из воды и тихо сказал:
– Я не собираюсь ничего повторять.
– Но ты должен!
– Нет, мне просто хотелось узнать, смогу ли я. Теперь знаю. Но я вовсе не хочу делать это напоказ. – В дверях появилось несколько пловцов. Финни внимательно посмотрел на них и произнес, еще больше понизив голос: – И мы не будем это обсуждать. Это останется только между тобой и мной. Ничего не рассказывай… никому.
– Ничего не рассказывать?! И это при том, что ты побил школьный рекорд?!
– Ш-ш-ш-ш! – Он стрельнул в меня острым взволнованным взглядом.
Я замолчал и уставился на него. Но он больше не смотрел на меня.
– Ты неправдоподобно скромен, – спустя несколько секунд сказал я.
– Большое спасибо, – ответил он почти безучастно.
Чего он хотел? Произвести на меня впечатление или что? Никому не говорить? При том, что он побил школьный рекорд, не тренировавшись ни дня?! Но я знал, что он попросил меня об этом серьезно, поэтому никому ничего и не сказал. И может быть, именно поэтому его достижение засело у меня в голове и начало буйно разрастаться в потемках, где я был вынужден его прятать. В книгу рекордов Девонской школы закралась ошибка, ложь, и никто не знает об этом, кроме меня и Финни. А. Хопкинс Паркер, где бы он теперь ни был, продолжал витать в своих иллюзорных эмпиреях. Его побежденное имя по-прежнему красовалось на бронзовой таблице школьных рекордов, между тем как Финни добровольно избегал спортивной славы. Конечно, у него уже было много других почетных достижений: Мемориальный Кубок Уинслоу Гэлбрейта по футболу за христианское мужество, проявленное в играх сезона 1941–1942 годов; Почетная лента и премия Маргарет Дьюк Авентура, присуждаемая ученику, который ведет себя на хоккейном поле так, как вел себя ее сын; Премия за достижения в контактных видах спорта Девонской школы, ежегодно присуждаемая ученику, который, по мнению спортивных наставников, превзошел своих одноклассников по спортивности поведения в играх, требующих физического контакта. Но все это в прошлом, и все это – награды, а не рекорды. В тех видах спорта, в которых Финни участвовал официально – в футболе, хоккее, бейсболе, лакроссе, – рекорды не устанавливались. Переключиться на новый вид всего на один день и тут же побить рекорд – это был такой фокус, такой головокружительный кульбит, какой мне, если честно признаться, и представить было трудно. В такой непредсказуемости мастерства было нечто пьянящее. Когда я думал об этом, у меня немного кружилась голова и начинало трепетать в животе. Одним словом, в этом было что-то ошеломляющее и недосягаемое. Когда, глядя на секундомер, я на какую-то долю секунды раньше, чем это отразилось на моем лице или послышалось в голосе, осознал, что Финни побил школьный рекорд, я испытал чувство, которое можно определить словом «шок».