Синдром - Кисилевский Вениамин Ефимович

Вениамин Кисилевский

Синдром

Жене Татьяне

Ибо, если упадёт один, то другой поднимет товарища своего.

Но горе одному, когда упадёт, а другого нет, который поднял.

Екклесиаст, гл. 4

Часть первая

1

Была у Гурского слабинка, а для врача так попросту беда: плохо переносил запахи. Порой, когда приходилось, увы, ему чуть ли не носом тыкаться в пещерно немытое, а того хуже травленое гнилостной хворью тело больного, до того муторно делалось, что с трудом сдерживал желудочные спазмы. За два уже десятка лекарских своих лет так и не приспособился толком, не изжил в себе эту напасть. И вообще сызмальства брезглив был, на рыбалке извивавшегося червяка коснуться не мог себя заставить, аж передергивало всего. До смешного доходило: поднимался недавно в тесной лифтовой кабине на девятый этаж с одной изрядно пропотевшей дамочкой, освежившейся к тому же ацетоновой крепости духами, голова закружилась, едва дурно не сделалось. Тем не менее хирургом он был дельным, успешным, ремесло свое любил, знал и больными был почитаем, врачебную славу имел добрую.

Он, Гурский Дмитрий Глебович, вообще был успешным человеком. Даже, можно сказать, везунчиком. Везунчиком, потому что благоволила к нему судьба, за все прожитые сорок три года ни разу по большому счету не придавила, не обездолила, пенять на нее повода не давала. Хорошая, нормальная жизнь – славные, любящие родители, веселые школьные друзья, учителя путные, учеба легко давалась, без проблем поступил в медицинский, распределился в добротную районную больницу, под крыло к умелому хирургу, толково натаскавшего смышленого Диму в оперативном рукоделии, через пяток лет, уже вполне мастеровитым доктором, перебрался в город, еще через десять заведовал хирургическим отделением. И все как-то гладко шло, без обломов и потрясений; человек от роду неконфликтный и незашоренный, он не то что врагов – недоброжелателей по тому же большому счету не имел, случай в непредсказуемой больничной среде не частый. А еще рука у него была легкая, что в хирургии порой выше знания и мастерства ценится и разумному объяснению не поддается – из таких проигрышных ситуаций, из таких передряг без непоправимого ущерба выходил, таких больных чуть ли не с того света вытаскивал, только диву даваться оставалось. И в жизни, именуемой личной, тоже все у него срослось. Женился по любви, на прелестной девушке, и женой она стала отменной, за семнадцать лет супружества не повздорили крепко ни разу, дочь и сына ему родила, здоровых, пригожих, разумных. Чего еще желать человеку, пятый десяток разменявшему, – семья дружная, в доме достаток, хвори и прочие невзгоды стороной обходят, жить бы да радоваться.

Вот и жил он, и радовался. Верней, не радовался, просто другой, негожей жизни для себя, как все благополучные люди, не представлял себе – иначе, казалось, и быть не могло. Да и не думалось ему об этом, в голову не приходило. Человек ведь, только если схватить его за горло, понимает, как необходим ему воздух, а так дышит себе и дышит, само собой разумеется. Как и само собой разумеется, что две руки у него, две ноги, слышит он и видит. Ну да, конечно же, не счесть рядом особей и увечных, и глухих, и слепых, крепко жизнью побитых, сострадаешь им, но все это из какого-то другого, несовместимого с его собственным бытия. Прописная истина, от сотворения мира известная: лишь утратив что-нибудь, понимаешь, чего лишился.

Нет, ну были, естественно, и у Гурского и печали, и обломы, как же без них, тем более при каверзной его специальности, не в небесах парил. Что какие-то неурядицы возникали у него иногда с обонянием – детский лепет в сравнении с теми проблемами, а подчас кошмарами, что уготованы каждому врачу, хирургу особенно. Такие денечки и ночки, случалось, выпадали – света белого не видел. Бывали и совсем черные, когда все не клеилось, острые углы отовсюду, где и не ждешь, выпирали. Вот и тот памятный день с самого утра не заладился. Началось все с того, что Гурского утром, еще планерка не началась, позвали в приемное отделение. Привезли женщину с ножевыми ранениями брюшной полости, без сознания. Не «скорая» привезла – мужик на своем «пазике». Работал он прорабом, прикатил к своей новостройке, на второй этаж поднялся – и увидел ее, в кровяной луже лежавшую. Понял, что счет времени на секунды идет, неотложку вызывать и дожидаться не стал, завернул ее в подвернувшуюся дерюгу, чтобы в крови не извозиться, на себя взвалил, поспешил к машине и помчался в ближнюю больницу.

Едва переступив порог приемника, Гурский досадливо поморщился. Шибануло в нос тошнотворным запахом помойки, заношенной одежды, давно не знавшего воды, донельзя запущенного тела. Вообще-то, консультации его не требовалось, одного взгляда хватало, чтобы определить: жизнь в ней угасает. Немало на своем врачебном веку довелось Гурскому сталкиваться с грязными бездомными бродяжками, но это вонючее, косматое подобие женщины сверх меры отвращало, чудилось дьявольской карой миру за первое грехопадение. Гурский взял худющую, с невозможно отросшими земляными ногтями руку, с трудом ощутил слабое, почти неуловимое шевеление пульса. Шансы, пусть и призрачные, спасти эту заблудшую никчемную душу еще оставались. Если не медлить, сразу брать на операционный стол, даже не пытаясь отмыть ее, всего лишь освободив от протухших лохмотьев.

Будь эта жертва каких-то неведомых бомжатских разборок не такой изможденной и не потеряй она столько крови, спасти ее, возможно, и удалось бы. К тому же, как вскоре выяснилось, оказалась она вовсе не старухой, до сорока еще не дотянула. И донорской крови и плазмы в холодильнике на первое время хватило, и соперировал ее Гурский, хоть и мутило его от помойных миазмов, не худо. Повозиться, правда, выпало изрядно: печень ушивать, целостность кишечника восстанавливать. Работой своей он остался доволен, разве что – незадавшийся день – палец иглой до крови уколол, перчатку пришлось менять. Но все усилия оказались тщетными – утром следующего дня бродяжка умерла, сердце не сдюжило. Поджидал Дмитрия Глебовича еще один неприятный сюрприз: в крови женщины выявили вирус СПИДа. Озаботился он, конечно, вспомнив о поврежденном во время операции пальце, но не запаниковал; и вообще большого значения этому злоключению не придал, а через день-другой и думать о нем забыл. Всё из тех же убеждений благополучного человека: беда такая теоретически может случиться, но только не со мной, это из другой, не имеющей ко мне отношения жизни.

Вспомнил он об этой давней уже истории почти через полгода, в начале сентября. Точней не сам вспомнил, обстоятельства заставили. В отделение привезли мальчишку с профузным желудочным кровотечением, сильно обескровленного. На ту беду оказалась у него редкая четвертая группа, на станции переливания крови всегда дефицитная, и Гурский знал об этом лучше других. Знал не только потому, что работал хирургом – у него самого была четвертая, и не однажды приходилось ему, когда иного выхода не было, самому становиться донором; дело, впрочем, для многих врачей привычное. Возникла такая необходимость и в этот раз. Вообще-то, если следовать букве закона, права такого он не имел. Нет, не права отдавать свою кровь жизненно нуждавшемуся в ней больному – права вливать ее, не сделав предварительно все положенные анализы. Правило обязательное для всех, будь ты хоть рядовой врач, хоть профессор. Но нарушается оно медиками сплошь и рядом, когда нужной крови в запасе нет, а промедление подчас смерти подобно, в самом прямом значении слова. Потом, разумеется, пробирка с частицей крови донора отсылается в лабораторию, результаты анализов оформляются «задним числом». Редко, но бывало, увы, что больные заражались от донора гепатитом или сифилисом, каждому виновному потом по увесистой серьге вешалось, но не всякий случай в инструктивное ложе вмещается, тем паче если человек на твоих глазах погибает, рисковать приходится. От безысходности всё да от медицины нищенской…