Он не перебивал ее, смотрел в окно. На знакомый больничный двор – двор, который станет вскоре для него чужим, на снующих по нему людей, которые вскоре к нему, как к врачу, никакого отношения иметь не будут. Или будут, но так, что лучше бы не имели. А вскоре он встретится с Галой, с детьми, нужно будет что-то говорить им, объяснять, как-то жить дальше…
– Ты меня слушаешь? – прервала свой монолог Лариса.
– Ты кого уговариваешь, меня или себя? – заговорил наконец. – Разве ты не понимаешь, что со мной произошло? Я же теперь не имею права лечить, оперировать, я ничего больше делать не умею, мне сорок три года. У меня семья, дети, это ты понимаешь? Я волком взвою, если хоть заподозрю, что кто-либо из них чурается меня! О прочем лучше умолчу, чтобы душу не бередить!
– Но-о… – нерешительно затянула Лариса.
– Вот тебе и но! – закипал Гурский. – Сплошные «но», куда ни кинь! А клин такой, что никаким другим не вышибешь! И не надо меня утешать, давно уже не дитя малое! И жалеть не надо, обойдусь! Раскудахталась тут! Наизнанку, наизнанку…
Не попрощался, ушел еще круче раздосадованный, более всего на себя, что повел себя по-дурацки, митинг устроил. В отделение сразу не вернулся, решил сначала наведаться к главному, все равно никуда от этого визита не деться, пусть уж скорей все позади останется.
С главным врачом отношения у Гурского не сложились. Может, потому еще, что дружен был с прежним главным. Того полтора года назад уволили, не угодил чем-то высокому начальству. Верней, не чем-то, а тем, что с характером мужик был, не подстраивался, не вписывался. Выжили его все-таки, ко всякой ерунде цепляясь. Этого, нового, перевели из области, заправлял там скромной районной больничкой. На ту беду, для Гурского беду, был еще Андрей Фомич хирургом, причем весьма посредственным, совмещал он хирургом на полставки и в прежней больнице, и здесь, на новом месте. Чтобы, куражился, класса не терять, от живого дела не отрываться, да и пригодится, мол, если верхам не угодит, у главного работа сродни саперской. Больных он, конечно, в отделении у Гурского не вел, историй болезни не писал, но разок-другой в неделю оперировать наведывался. Приходил обычно, когда больного уже на стол клали, некогда ему. За сложные операции не брался, к тому же почти всегда велел Гурскому ассистировать ему, подстраховывать. И вечно был чем-то недоволен, находил повод к чему-нибудь придраться, побрюзжать. Сначала Дмитрий Глебович думал, будто не глянулся он новому главному, совместимы плохо, но со временем удостоверился, что точно так же ведет себя Андрей Фомич и с другими завами, не говоря уже о прочей больничной братии. И – тоже вскоре выяснилось – не от вздорного характера, хоть и далеко не сахар он у него был, а из искреннего убеждения, что с подчиненными иначе нельзя, на голову сядут. Одно согревало Гурского: расставание с главенствованием и, соответственно, возможное после этого оседание в его хирургическом отделении Андрею Фомичу вряд ли грозило. Ладить с начальством, не в пример своему предшественнику, умел превосходно, как бы иначе удосужился такого повышения – в городе и своих зубров хватало, было из кого выбирать.
А еще Гурский, подходя к административному корпусу, вспомнил, что когда-то, в студенческую пору, влюблена в него была Лариса. И ему нравилась, с полгода, наверное, миловались, пока Гала в его жизни не появилась. Посопротивлялась Лариса, разборки даже устраивала, но миром разошлись, больше того, Лариса с Галой умудрились подружиться. И одиночеством Лариса долго не маялась, замена Гурскому нашлась, замуж вышла на последнем курсе. Союз, правда, неудачным получился, через пару лет развелась она, новым супругом обзавелась, но и с тем не заладилось. Хоть и внушала она Гурскому, что ни о чем не жалеет, чуть ли не счастлива, что живет одна, ни от какого придурка не зависит, хватит с нее, наелась и об одном лишь жалеет, что господь детей не послал, но не мог он не замечать, как порой тяготится Лариса своей непристроенностью, желчной становится, раздражительной. Равно как и – мужчины на сей счет редко заблуждаются – что былые симпатии она к нему сохранила, и попытайся он вдруг «вспомнить молодость», брыкаться не стала бы. Впрочем, надо отдать Ларисе должное, провокаций она ему не устраивала, не заигрывала, повода не давала, а Гала у нее чуть ли не первая подружка и доверительница. Покопался в себе, чего вдруг не ко времени вспомнилось об этом, быстро отыскал причину. Раскудахталась! Чужую беду руками разведу! Поглядел бы он, как повела себя Лариса, так ли мажорно, сомнений не ведая, была бы сейчас настроена, живи он с ней, а не с Галой. И Лариса, и все остальные, с кем вынужден он будет теперь общаться, принимать соболезнования, выслушивать всякую бредятину. С Андрея Фомича начиная…
Главного он встретил в коридоре, тот, завидев Гурского, удрученно развел руки:
– Куда ты запропастился? Я уже обыскался тебя, все телефоны оборвал! Зайдем ко мне, потолковать надо!
Гурский шел за ним, глядел в рано оплешивевшую макушку Андрея Фомича, накручивал себя. Ему и раньше претило, что тот, хоть и почти на десяток лет моложе, «тыкает» ему, сейчас же это особенно уязвило. Судя по всему Фумичок, по прилипшему к нему в больнице прозвищу, все уже знает. Лариса, дабы нагоняй потом не получить, донесла, или кто-то другой расстарался? Роли это теперь никакой не играло, просто настроение с каждым шагом, приближавшим его к фумичокскому кабинету, поганило.
Андрей Фомич в руководящее кресло свое не погрузился, усадил Гурского рядом с собой на диван, затуманился:
– Рассказывай.
Рассказал. Ровным, без модуляций голосом.
– Всё? – спросил Андрей Фомич, не вынимая подбородка из маленькой, почти женской горсти с перстеньком на мизинце.
– Всё, – глухо откликнулся Гурский.
– Плохо, – безысходно вздохнул Андрей Фомич. – Хуже некуда…
Гурский нехорошо подумал, что Фумичок сейчас больше тревожится о себе, нежели о нем. Шумиха поднимется, понаедут отовсюду, из Москвы громы-молнии полетят. А он, главный врач Андрей Фомич, куда смотрел? Почему не обеспечил? Что за бардак у себя в больнице развел? Грош цена ему как руководителю, если у него заведующий хирургическим отделением допускает такую безграмотность, такое вопиющее нарушение всех мыслимых медицинских канонов, необследованную кровь переливает! В довершение ко всему с родителями мальчика ему, Андрею Фомичу, предстоит разбираться, не кому-нибудь другому, те еще в суд на него, чего доброго, подадут, нынче все грамотными стали, телепередач насмотрелись. Ну, а что он, Гурский Дмитрий Глебович, пострадал, да как еще пострадал, большая неприятность, конечно, но тут уж кесарю кесарево, каждый на своем шестке посиживает…
– И что думаешь делать? – спросил главный.
– Пока не знаю, – как недавно Ларисе ответил Гурский. – Посмотрим.
– Чего уж тут смотреть! – снова вздохнул Андрей Фомич. – Все ясно как божий день. Но сначала помозгуем о самом для нас важном. Врубаешься, о чем речь?
– Врубаюсь, – сумрачно сказал Гурский. – Надо что-то делать с мальчишкой, профилактику какую-то проводить. Хотя, честно говоря, понятия не имею, какие тут нужны препараты, с какого вообще боку к этому подступиться. Хорошо бы со специалистами посоветоваться, с Москвой связаться.
– Это само собой, – поморщился Андрей Фомич. – Но меня больше ты беспокоишь. Понимаю ведь, как ты влип, какие кошки на душе скребут. Думаешь небось, что вся жизнь твоя пропащая. А ты так не думай. Не смей так думать. Да мы и не дадим тебе пропасть, и я, и все остальные. Погоди, насухо разговор не получается.
Направился к шкафу, достал початую бутылку коньяка, два бокала. Оттуда же извлек тарелку с печеньем. Поставил свои припасы на стол, плеснул в бокалы, махнул рукой, подзывая Гурского: