Кабинет Лайко разительно отличался и от ее приемной, и от таких же неказистых лестниц, коридоров, ведущих к нему. Просторный, тщательно отделанный, с добротной мебелью. Хозяйка его милостиво кивнула, качнула пухлой ладонью, приглашая подсесть к ее массивному столу, живописно заваленному бумагами. Заговорила первой – Гурский еще приблизиться не успел.
– Хорошо, что вы пришли, доктор Гурский, я сама намеревалась повидаться с вами. Что у вас за чепе одно за другим, вы словно магнитом проблемы к себе притягиваете!
– Почему одно за одним? – возразил Гурский.
– А то нет! Мы еще не раздыхались толком от той вашей бомжихи, а вы уже новый скандалище нам подкинули!
– Бомжихи? – не опустил воздетые брови Гурский – и сразу вспомнил. Вспомнил до мельчайших подробностей. И погибавшую бродяжку – даже ту вонь от нее явственно ощутил, – и свой проколотый иглой палец.
– Она… – непослушными губами сказал он. – Значит, никакой ошибки нет…
– Кто – она? – повторила его движение бровями Лайко. – Вы о чем?
– Ни о чем. – Гурский медленно поднялся и, не попрощавшись, пошел к выходу.
– Эй, вы куда это? – догнал его изумленный голос, но он, не оборачиваясь, лишь обреченно махнул рукой…
Потом он долго сидел в машине, откинувшись затылком на подголовник и сомкнув веки. Разметавшиеся мысли как-то удалось привести в подобие порядка, вычленить самые главные, сокрушительные беды. Представлял их себе отчетливо. Прежде всего – с врачебной работой покончено. Не только с хирургией – об этом и помышлять нечего, – вообще к больным его близко не подпустят. Для врачей даже выявленный у них гепатит проблема из проблем, а уж СПИД… Да нет, не это прежде всего. Прежде всего – Гала. И речь не только об интимной жизни с ней, тут уж не до жиру, о жизни вообще. С ней, с Майкой, с Гариком. Пусть долдонят ученые мужи со всех телевизорных экранов и страниц, чтобы не шарахались люди от ВИЧ-инфицированных, что-де совершенно безопасно общежитие с ними и лишь незащищенный половой контакт или использованный шприц могут послужить источниками заражения, но суеверный страх, животный страх человеческий изжить все равно ведь не удастся. И у самых близких, преданных в том числе, ему ли, доктору Гурскому, не знать. Хватает одной несокрушимой, незыблемой присказки о береженом, которого бог бережет. И как бы ни геройствовали и Гала, и дети, какие бы самоотверженные демарши не устраивали, какими бы флагами перед ним ни размахивали, он-то всегда, каждую секунду двадцать четыре часа в сутки, каждым кончиком оголенных нервов будет чувствовать этот страх, это инстинктивное желание защититься, отдалиться, не соприкоснуться. А что ему дальше делать? Чем на жизнь зарабатывать? Частным извозом на этом раздолбанном «жигуленке»?
Придавило, заныло где-то глубоко под левой лопаткой, эхом отдалось в плече, Гурский напрягся, затаил дыхание. Недоставало еще, нехорошо подумал, чтобы сердце прихватило, для полного комплекта. И еще духотища эта мерзкая, дышать нечем! Попеняв на себя, что не сделал это раньше, все так же не открывая глаз, на ощупь, опустил поднятое перед уходом дверное стекло, глубоко, размеренно задышал, постарался расслабиться.
– Закурить не найдется, медицина? – прозвучал вдруг над самым ухом хриплый голос.
Гурский вздрогнул от неожиданности, повернул голову, увидел в отталкивающей близости от себя заросшее скитальческой щетиной темное морщинистое лицо. Мутной волной окатил гнилостный запах.
– Не курю! – ненавистно выдохнул Гурский. – И тебе не советую! Пошел бы лучше рожу свою отмыл! Из-за таких как ты… – Яростно запустил движок и сорвался с места, оставив позади то ли не успевшего в оторопи разогнуться, то ли скрюченного хворями и годами старика.
Или не старика? – хмуро думал Гурский, чуть поостыв, притормозив на перекрестке в ожидании зеленого света. – Может, просто жизнь его извела, доконала? Та дрянь, обездолившая его, тоже выглядела старухой. Сумел вспомнить ее лицо. Если пренебречь пожухлой кожей и дефицитом зубов, нормальное, не дефективное лицо. Овал хороший, нос аккуратный, глаза светлые. Может быть, когда-то красивая была, влюблялись в нее. И она влюблялась, на свидания бегала. Одна из таких любовей, возможно, и погубила ее, сделала изгоем. Или наркоманила, докололась? Теперь уж не узнать. Да и зачем ему знать, что это меняет? Суета поднялась в больнице, когда выяснилось, что она ВИЧ-инфицирована, санэпидстанция примчалась, министерские деятели, но его это едва затронуло – уехал на неделю в Москву на хирургический съезд, потом вообще затушевалось новыми заботами, из памяти выветрилось…
Показались впереди больничные корпуса, Гурский решил заглянуть сначала к Ларисе. Не посоветоваться – что она могла ему посоветовать? – поговорить, избавить себя хотя бы от малой толики изводившей его тоски.
Ларису он встретил у входа, та затащила его в свой тесный кабинетик, нетерпеливо затормошила:
– Ну, что там?
Он посмотрел в ее горящие неистребимым любопытством хлопающие глаза и неожиданно осознал, что для Ларисы эта гибельная для него история прежде всего обалденная сенсация, редкостный повод поохать и поахать. И наверняка более всего ее сейчас будоражит, что нельзя всласть потрепаться с подружками, и не только с ними, о такой сногсшибательной новости. И как тяжко ей было дожидаться его возвращения, пребывая в неведении и молчании. При всем при том, в этом Гурский мог не сомневаться, что плохого она ему уж никак не желает, сочувствует по-дружески, по-человечески. Да он бы и сам, чего греха таить, безучастным не остался бы, посудачить захотел, прознай он о такой небывальщине. Ну, само собой, повел бы себя сдержанней, не дергался бы так. И тем для всех это прикольней, как любит выражаться Майка, что стряслось это не с каким-нибудь завалящим типом, а с ним, человеком известным, при немалой власти и доброй славе. Позлорадствовать могла бы только последняя мразь, но уж потешиться, языки почесать, прикидывая, как же станет он теперь выкарабкиваться из пропасти, в которую угодил, любителей сыщется предостаточно. И отчетливо вдруг осознал, что остался он со своим несчастьем один на один, кто и как бы ни сочувствовал ему, ни сострадал, ни вызывался помочь, порадеть. Разве что Гала, с которой он через считанные часы увидится, от которой утаить что-либо не имеет права. Да и смысла нет утаивать, все равно дожурчит до нее этот грязный ручеек. До нее, до детей. До родителей. От мамы скрывать надо будет до последней возможности, с ее-то больным сердцем…
– Ну что ты молчишь как истукан? – возмутилась Лариса. – Что тебе там сказали? Кровь повторно для исследования взяли?
– Ничего не сказали, – заставил он себя улыбнуться. – И кровь моя никому теперь не нужна, вместе со мной.
– Можно как-нибудь поясней? – не приняла его ернический тон Лариса.
– Можно, – перестал он улыбаться. – Помнишь, умерла в моем отделении бродяжка, СПИД у нее выявили? Ее, подружка, оперировал я, палец до крови проколол, все, увы, сходится, крыть нечем…
– Не может такого быть! – охнула Лариса. Тут же поняла, какую несуразность ляпнула, чертыхнулась. – И что теперь?
– Со мной уже, как ты догадываешься, ничто, теперь лишь Бога молить, чтобы мальчишка, которому я кровь давал, не пострадал.
– А дальше что?
– Не знаю, – вяло пожал он плечами. – Посмотрим.
– Нечего смотреть! – загорячилась Лариса. – Вот уж не ожидала, что ты таким рохлей окажешься! – И принялась нанизывать одно слово на другое, доказывая, что это еще не приговор, люди с этим десятки лет живут, не счесть тому примеров, нормально живут, активно, полноценно, и фармакология на месте не стоит, уже о действенных результатах немало сообщений было, до эффективных препаратов рукой подать, не надо только отчаиваться, он молодой, крепкий мужик, такого задешево не свалить, а рядом с ним друзья, в беде не бросят, наизнанку вывернутся, помогут…