– Пап, тебя каким ветром сюда занесло? – удивилась Майка. – Поплескаться домой сбежал, сачкуешь?
Он смотрел на нее, сейчас почему-то особенно четко разглядел, как похожа дочь на свою маму, не только лицом, статью – даже голос ее. Точно такою была когда-то Гала, смуглой, курносой, с вишневой спелости глазищами, разве что эту челку Майкину, до самых бровей, не носила. Зато Гарика родила ему отцовской породы, белобрысого и сероглазого. Где-то читал или слышал Гурский, что это достоверное свидетельство зачатия в любви. И вдруг, невесть откуда, непрошеная-незваная, стрельнула подлая мыслишка: если все-таки самое плохое с ним случится – и Майке, и Гарику худо придется. И речь не только о том, что дочери год еще в школе доучиваться, а сын-то вообще всего лишь в третий класс пошел. Все равно шила в мешке не утаить, сыщутся доброхоты, растрезвонят – и друзья-приятели шарахаться начнут, изгоями сделаются его ребятишки. Даже если окажется, что недоразумение все это, роковая ошибка, здоров он…
– Каким, говоришь, ветром занесло? – приподнял он уголки неподатливых губ. – Отпускным, Майка, отпускным! С сегодняшнего дня свободен, как птица!
– Ну вот! – завздыхала Майка. – Так я и знала! Ты-то свободен, а мы нет! Все лето обещал, что к морю поедем, вот-вот, вот-вот, а сам так и не выбрался! Вы что же, с мамой вдвоем укатите, без нас? – Недоуменно свела угольные брови: – А мама тоже ничего не знает? Она бы мне сказала. И почему она еще на работе, а ты дома?
Он взялся оправдываться, что до последнего дня понятия не имел, когда удастся взять отпуск, так обстоятельства складывались, а она с Гариком, коль на то пошло, не торчала все душное лето, как он с мамой, в городе, к бабушке с дедушкой ездили, и никуда он с мамой пока не собираются, к тому же неизвестно еще, дадут ли маме отпуск… Быстро говорил, многословно, будто опасался, что Майка вклинится в его монолог, выдаст очередную порцию «почемучек», на которые ответить будет непросто. И дабы закрыть эту взрывоопасную тему, перешел в контратаку, начал расспрашивать ее, как дела в школе, по каким предметам вызывали. Такой зигзаг Майке понравился много меньше, сказала, что тоже хочет принять душ, на том первый раунд и закончился.
Пока Майка распевала – даже в этом один к одному Гала – в ванной, Гурский бесцельно сидел на диване, пялился в серый экран невключенного телевизора. Скоро появится жена, следовало подготовиться к разговору с ней, отобрать нужные, единственные слова, но не мог сосредоточиться, настроиться. Заглянула Майка, с полотенечным тюрбаном на голове похожая на шамаханскую царицу, спросила, покормить ли его. Есть не хотелось, от одной мысли о пище замутило. Ответил ей, чтобы обедала без него, он не голоден, соврал, что хочет немного прикорнуть, отвернулся к диванной спинке – и вдруг, минуты не прошло, отключился. И проспал до Галиного возвращения, разбудила его.
– Ты захворал? – встревожилась она. – Почему ты дома?
– А Майка… – защитно отдалял он тягостное объяснение, – Майка разве ничего тебе не сказала?
– Майки дома нет, – того больше всполошилась Гала. – А что она должна была мне сказать?
– Ну, что я… Что я в отпуск пошел. С сегодняшнего дня. – И снова, как недавно Майке, исхитрился улыбнуться.
– В отпуск? – изумилась она. – Вот так, с бухты-барахты? Чья это инициатива, Фумичка? Спрятаться решили из-за твоего СПИДа?
– К-какого моего СПИДа? – начал он вдруг заикаться.
– Да знаю я уже, – вздохнула Гала. – Что-то не везет тебе в последнее время, Дима. То одна история, теперь другая.
– Так ты все знаешь? – Почему-то больше поразился не тому, что Гала почти спокойно говорит о случившемся с ним, а что новость за считанные часы успела разлететься по городу.
– Шефиня моя сказала. В министерстве была, услышала, что в твоей хирургии кому-то перелили кровь больного СПИДом. Будто бы чуть ли не бомжа какого-то с улицы донором притащили, кровь у него взяли. Кто это у тебя там умный такой? Иван Иваныч твой хваленый, что ли?
– Кое-кто поумней нашелся, – вернул подобие улыбки Гурский. – Я сподобился.
– Ты?! – выпучилась Гала. – Ну, знаешь… В самом деле кого-то с улицы взял?
– Ты сядь, – попросил он. – Не мельтеши перед глазами. Сядь, успокойся. И выслушай меня. Только спокойно, пожалуйста, без истерик. Нам сейчас каждый нервишко поберечь надо, распускаться нельзя.
– Ну, села. – Гала опустилась на краешек дивана, совсем уже сбитая с толку. – Дальше что?
– А дальше вот что. Ты только не перебивай, выслушай сначала. И не смотри на меня так, мне и без того не сладко…
Она не перебивала. Не потому, что попросил ее об этом. Повержена, раздавлена была первыми же фразами. А когда заплакала – не всхлипывала, не причитала, слезы полились беззвучно, неистощимо, словно неподвластны ей были, жили отдельно от ее помертвевшего лица. И зрачки сделались неразличимыми в сгустившемся до черноты мраке радужек, радужек лишь по названию своему, веселому и яркому…
Потом все-таки заговорила. Заговорила, не сворачивая – да и куда было свернуть? – с набитой, единственно пролазной сейчас колеи в этой хлюпающей от края до края вязкой грязище. Заговорила то всхлипывая, едва слышно, то срываясь на беспросветный бабий вой. Сначала о том, могла ли случиться лабораторная ошибка, затем жалела его, кляла немилосердную судьбину, после чего взялась уговаривать его не отчаиваться, не сдаваться, с неизбежным набором прописных истин о том, что жизнь продолжается и надо жить дальше…
Потом молчали. Сидели, обнявшись, растраченные, опустошенные.
– А с детьми как? – спросил Гурский.
Она ответила не сразу. В этом неокрашенном, обезличенном «как» не счесть было омутов, один другого коварней.
– Лучше не тянуть, сказать им. – Гала закрыла лицо руками. – Хуже, Димочка, если прознают на стороне, удар страшней будет. Надо их подготовить, укрепить как-то…
– Кто это сделает? Ты или я?
– Я. – Снова помедлив.
– А мы с тобой как?
Второе «как» напрягало не меньше первого, нависло над их склоненными одна к одной головами тяжелым, давящим пещерным сводом, проползти бы только.
– А мы с тобой, Димочка, муж и жена, одна сатана. – Чуть отстранилась, заглянула ему в лицо: – Одна ведь, правда?
– Одна, – кивнул он.
– Тогда о чем мы толкуем? И вообще. Давай договоримся. Темы этой больше не касаемся. Без крайней надобности, конечно. И всё. Всё, Димочка, всё. Гарик скоро объявится, пойду приготовлю что-нибудь.
Она ушла на кухню, а Гурский вяло размышлял, как предпочтительней говорить с детьми – с каждым в отдельности или вместе. И не лучше ли все-таки самому это сделать, не подставлять Галу. Хотя бы потому, что могут те подумать, будто струсил он, прячется за маминой спиной. Ни к какому решению не приткнулся, лежал, уставившись в потолок, не к месту подумал, что потемнела, облупилась уже кое-где побелка, надо бы ремонтом заняться; и эта будничная, обыденная мысль из недавней совсем, еще вчерашней жизни, надежной и прочной, так болезненно кольнула, что не совладал с собой, тихонько застонал…
Часто, нетерпеливо заквакал дверной звонок. Так звонить мог только Гарик. Не однажды выговаривал ему, чтобы избавился от этой несносной привычки, не трезвонил как на пожар, но сейчас даже это Гариково озорство показалось забавным и милым. Потому что и оно было из той прежней, отгороженной теперь высоким зазубренным частоколом хорошей, незамутненной жизни. Лежал, прислушивался, как встречает Гала сына, о чем-то спрашивает его, тот хихикает в ответ. Стукнула дверь ванной комнаты – Гарик пошел умываться. Наверняка опять умудрился где-нибудь измараться, редкий умелец он по этой части, даже в самый погожий день.
Снова звонок. Майка. У Майки свой ключ, но она любит, чтобы ей открывали, привечали. Майка вытянулась за последний год, налилась, грудь, как у зрелой женщины. И загар ей очень к лицу, красивая деваха. От ухажеров, наверное, отбоя нет. И то сказать, семнадцать скоро, самый каверзный возраст. Глаз да глаз теперь за ней нужен. С грустью подумал о том, что давненько уже «по душам» ни с ней, ни с Гариком не общался. Так, словечками изредка перекидывались, шуточками. Как дела? Нормально. Гала, конечно, бдит, на поводке их держит, Майку прежде всего, да ведь отец – особая статья, суррогатами не заменишь. Как, интересно, поведут они себя, узнав? Жалеть его станут больше или бояться? Хрен редьки не слаще. Будь они прокляты и эта чертова бомжиха, и эта станция переливания крови, ноющая вечно, что доноров ей не хватает, и сам он, ротозей, сующий иглу куда не надо…