И ошарашило вдруг, студеной волной окатило последнее, о чем подумал. Не вспомнить уже, десяток лет не бывало точно, когда бы поранился он во время операции. И случиться с ним такое должно было именно в тот раз, когда оперировал спидоносицу. Слишком подозрительно для простого совпадения, впору дьявольские козни сюда приплести. Но почему именно его избрал этот изощренный дьявол, почему, за что над ним покуражиться вздумал? И куда смотрел тот, в чьих силах отвести нечистую руку? Не захотел отвести? Было за что? Тогда за что? Или проще всё, приземленней? Летящий с крыши кирпич слепо обрушивается на голову случайного прохожего? Пострадал глупо, ни за что, как Витька Нестеров? Но за что пацану, и без того страдальцу, которому его отравленная кровь досталась, такая кара? Многовато для слепого случая…
Витька Нестеров… Не в добрый час он вспомнился… Заходил пару дней назад Витька, давний школьный дружок, в больницу к нему. Желудок его замучил, помочь просил. Витька Нестеров, весельчак и балагур, на чьей свадьбе с Клавой, тоже бывшей одноклассницей, он, Гурский, свидетелем был. Витька влюбился в нее чуть ли не с первого класса, ни на одну девчонку, а потом, когда мужиком стал, женщину даже не взглянул с интересом. Для него на Клавочке свет, что называется, клином сошелся. За двадцать лет, прожитых с ней, толком не поссорились ни разу, повода не давали друг другу. И угораздило же Витьку в вагонном купе с той девицей встретиться. С вечера до утра не подсел к ним больше никто. У девицы, если не соврала, день рождения подгадал, у нее и бутылка была припасена. Витька по части выпивки всегда слабаком был, развозило быстро. И ни тогда, ни по сей день понять он не мог, как вышло так, что они на одной полке не сидели уже, а лежали. Тем хуже, что девица, Витька рассказывал, страшненькая была, что называется, ни кожи, ни рожи. А потом, когда выяснилось, что сифилис и у него, и у Клавочки, едва не рехнулся. Тот самый кирпич. Не обошлось, Клавочка с ним развелась, полгода уже прошло, от былого Витьки, живчика, блеклая тень осталась. Ко всем бедам еще и язва желудка – первейший стервятник, на тоскующую жертву пикирующий, – у него растравилась, пропадает человек…
– Димочка, – заглянула Гала, – иди ужинать.
От еды воротило по-прежнему, хоть и на излете день, но отказаться нельзя было. Мог не опасаться, что Гала заведет речь о постигшем его несчастье за столом, но ужин, недолгое время, когда семья собирается вместе, стал у них едва ли не ритуальным; он, Гурский, неукоснительно следил за этим и обижался на Майку, у которой в последнее время все чаще находились причины отсутствовать. У каждого, как водится, было свое место за придвинутым к стене кухонным столом: он, глава семейства, спиной к окну, дочь – напротив, за боковиной стола сын по правую руку и жена между детьми. Кормила сегодня Гала яичницей, поджаренной вперемешку с ломтиками колбасы, летним салатом из обильно сдобренных сметаной помидоров, огурцов и щедро нарезанного лука, соблазнительно алевшим, зеленевшим, белевшим в эмалированном тазике. Души отрада, компот, чтобы лишнюю минуту не нагревался, томился в холодильнике.
Все уже собрались, ждали его. Гурский, переступив порог, на миг замешкался, словно на невидимую стену наткнулся. Гала проследила за его взглядом, так же мгновенно покраснела. И начала без нужды громко выговаривать сыну, чтобы не болтал под столом ногами, переставила зачем-то с места на место хлебницу. Гурский обреченно смотрел на тарелки, загруженные уже салатом из тазика. И три куска хлеба лежали на бумажной салфетке возе отцовской тарелки. Войди сейчас кто-нибудь другой, ничего необычного не заметил бы. Другой, но не он, Гурский. Потому что так же ритуально глава семейства изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год большой ложкой самолично черпал из тазика салат и распределял по тарелкам домочадцев. Или, в выходные, разливал за обедом борщ или суп из кастрюли, с незапамятных времен повелось. И не принято у них было выкладывать хлеб на какие-либо салфетки, каждый брал себе из хлебницы.
– Папа, – оживленно зачастила Гала, когда он сел, – нет, ты представляешь, Гарик опять сегодня подрался! И с кем, не поверишь – с девчонкой! Стыд какой!
– А чего она… – забурчал Гарик, но тут же вмешалась Майка, припомнила ему, как он гонял во дворе кошку, Гарик в долгу не остался, уличил ее в том, что крутится во дворе какой-то рыжий индюк, с которым она пропадает допоздна неизвестно где. Майка пригрозила ему поквитаться за «индюка», Гарик сдачи дать не успел – Гала стукнула по столу так, что посуда звякнула, закричала:
– А ну прекратите немедленно! Вы как себя ведете? За столом! И вообще!
Что «вообще» – пояснять не стала, залилась вдруг слезами, выбежала из кухни и заперлась в ванной комнате, звучно громыхнув щеколдой.
Майка с Гариком застыли с вытянутыми лицами, дочь изумленно обратила взор на отца:
– Чего это она, пап? Чего мы такого сделали?
Гурский уже достаточно овладел собой, сказал им, чтобы не обращали внимания, просто у мамы был тяжелый день, сейчас она успокоится, выйдет к ним, а яичница стынет, холодной будет невкусная. И, подавая пример, заставил себя проглотить первый кусок.
Гала вернулась быстро, свежеумытая, с приклеенной к лицу улыбкой. Словно подслушала его слова:
– Не обращайте внимания, день нескладный выдался, нервишки сдали. Я больше не буду, честное пионерское.
Вымученная шутка ее, однако, успеха не имела, лишь Гарик, сострадающе глядя на нее, подыграл:
– А пионеров, мамочка, больше нет! Как же ты теперь не будешь?
До конца ужина все старательно делали вид, будто ничего особенного не произошло. Гурский, сославшись на необходимость почитать какую-то статью, первым ушел из кухни, закрылся в спальне. И уже не покидал ее до самой ночи. В самом деле пытался читать, не статью, конечно, прихватил по дороге с книжной полки «Золотого теленка». Но и знакомый ему почти дословно и все же за многие годы не потускневший, радостный текст не привлекал сейчас, не отвлекал. Машинально перелистывал страницы, думал о своем, раз за разом проваливаясь в какие-то сумрачные беспамятные ямы, тупо уставившись в расплывавшиеся строчки. Из-за двери слабо доносилось неразборчивое бормотанье телевизора, изредка слышался голос Гарика, что-то коротко отвечала сыну Гала. И эти вчера еще домашние, привычные звуки утрачивали прежнюю умиротворенность, обыденность, перетекали в какую-то иную, несовместимую с нынешней жизнь. Из прошлой, устоявшейся жизни, там, за дверью, Гала сейчас – представлял себе это воочию – бочком, головой на локте, полулежит на диванном валике, Гарик уютно приткнулся к ее животу. Майка небось опять улизнула куда-то… Кто, хотел бы он знать, этот рыжий индюк, откуда взялся? Чего ему надо от Майки? Глупый вопрос. Известно, чего. Гурский ощутил вдруг такую неизбывную, жгучую ненависть к нему – дыхание сбилось….
Еще и духотища, духотища эта треклятая… Так и не решился купить кондиционеры в спальню, в детскую. Дорогое удовольствие… Идиотизм какой-то. Нашел, на чем экономить. Будто не на изнуряющем полгода жарой юге обитать приходится… И тут же новая мысль полоснула, того хлеще. На что они жить будут, если больничные двери все-таки перед ним захлопнутся? На убогую Галину поликлиническую зарплату? В самом деле придется раскатывать по городу, «королей бомбить»? Это он-то, которого тьма-тьмущая народу в лицо знает… Майке будущим летом в институт поступать, без репетиторов не обойтись, Гарик вообще малышонок, пасти его и пасти… В бизнес какой-нибудь податься? В какой? Где и кому он, Гурский, нужен, ничего, кроме врачевания не знающий и не умеющий? И на какие шиши? Отпускных получит с гулькин нос да заначка тысяч в тридцать за два года насобиралась – мечтал продать свою ветеранскую «пятерку», доплатить, путной машиной обзавестись. Вот и весь «начальный капитал», далеко не ускачешь. Да и не получится у него ничего с бизнесом, закваска не та. Ушлый Бендер – и тот не извернулся, в управдомы намылился. А комбинаторов великих и невеликих столько расплодилось нынче – ступить негде. Охнуть не успеешь, как в трубу вылетишь…