Что вы скажете, декан?
— Что я скажу? А вот что: я вам скажу, что мне не страшно, когда вы, вундеркинды Потерянного Поколения, неженки-мальчишки и вертушки-девчонки, изображаете из себя проституток и бутлеггеров. Я свято верю, что к концу этого варварского десятилетия вы придете в себя, если, заметьте, если сохраните нетронутыми основы своего мировоззрения. А одной из основ остается, что белые нации — Америка и Англия, Франция и Испания, Италия и… да, и Германия, теперь, когда немцы поняли свое заблуждение и отказались от войны как от стимула прогресса, — что мы являемся высшей расой и что некое начало, чье божественное происхождение и сущность должны остаться для нас тайной, предназначило нам заботливо, но твердо править всеми желтыми, коричневыми и черными ордами и что все они — включая вашего друга мистера Ли — были, есть и будут лишь понятливые лети, которые отлично имитируют нашу цивилизацию, но…
Нет! Архитектуру сдавать вы не будете! И, пожалуйста, Гвинн, в этом году ведите себя прилично, а то, хоть мы и старые друзья, вы у меня вылетите в два счета, и еще раз повторяю — постарайтесь следить за своей речью и приобрести хотя бы запас слов нормального шестилетнего ребенка, и… и вы прекрасно знаете, черт возьми, что я, как декан, не вижу большого греха в том, чтобы молодежи выпить и пофлиртовать, и, надеюсь, мыслю вполне современно и являюсь последовательным либералом, и вы, мне кажется, должны согласиться, что я иду в ногу с веком, а может, и обгоняю его, но когда вы в своем маразме доходите до того, что ставите знак равенства между нами и низшими народами, у которых черепные швы облитерируются раньше, чем у нас, и этим обрекаете на гибель все мировое устройство, я говорю: НЕТ!
И теперь декан мог наконец умчаться домой, чтобы излить душу жене.
Плениши снимали первый из построенных в Кинникинике очаровательных белых домиков, чистеньких, веселых и удобных, с нефтяным отоплением и гаражом под той же крышей. Позже такие домики оживили ландшафт всего Среднего Запада.
Утомленный декан, приближаясь к дому, любовался ровным газоном маленькой лужайки — Пиони подравнивала его по утрам перед завтраком; восторгался узором дорожки — камни для нее выбирала Пиони; умилялся крепкой белой дубовой дверью — Пиони сама перекрасила ее, после того как рабочие только напортили. Приоткрыв дверь, он произнес:
— Ку-ку!
Жена его ответила:
— Ку-ку!
— Как малышка?
— Малышка? Чудно. Она такая дуся, она прелесть, она просто роскошь! Хочешь взглянуть на нее? Но сначала…
Пиони за руку повела его через маленькую гостиную. По дороге она остановилась перед их главным сокровищем — китайским шкафчиком чиппендэйлевской работы, красным, с золотом и с резными фигурками мандаринов — они купили его в Чикаго во время свадебного путешествия, заплатив за него приблизительно в десять раз больше того, что могли себе позволить. Как и всегда, она вздохнула: «Ну не прелесть ли! В жизни не видела такого чудного шкафа!»-И он, как всегда, подтвердил: «Еще бы! От него вся комната оживает».
Она провела его в спальню, где обои изображали зеленое море с серебряными парусниками и стояли парные кровати — одна более пролежанная, чем другая. Она провела его в дальний угол, словно в тайный альков, и там страстно поцеловала. В их молодой супружеской любви было что-то скрытое, темное и неистовое, что растворяло его без остатка.
Она провела его во вторую спальню. Первоначально здесь намечалась комната для гостей, где могли бы всегда останавливаться папа и мама Джексон. Но спустя поразительно короткое время папе и маме Джексон пришлось останавливаться в гостинице, ибо эта комната была безраздельно предоставлена Кэрри.
Кэрри Плениш в трехлетнем возрасте была бодра и деятельна, настоящий младенец с рекламы бакалейщика, о котором так и хотелось сказать — и часто говорили: «Ну что за жизнерадостный ребенок, просто удивительно!»
Кэрри обещала вырасти более смуглой и стройной, чем ее родители.