(Курсив наш. – Н. В.)
Гете начал работать над «Фаустом» с дерзновением гения. Сама тема «Фауста» – драма об истории человечества, о цели человеческой истории – была
ему, во всем ее объеме, еще неясна, и все же он брался за нее в расчете на то, что на полпути история нагонит его замысел. Гете полагался здесь
на прямое сотрудничество с «гением века». Как жители пес-чаной, кремнистой страны умно и ревностно направляют в свои водоемы каждый просо-
чившийся ручеек, всю скупую подпочвенную влагу, так Гете на протяжении долгого жиз-ненного пути с неослабным упорством собирал в своего «Фауста»
каждый пророческий намек истории, весь подпочвенный исторический смысл эпохи.
В беседе с профессором Люденом Гете заявил, что интерес «Фауста» заключается в его идее, «которая объединяет частности поэмы в некое целое,
диктует эти частности и со-общает им подлинный смысл». По мере того как уточнялось идейное содержание трагедии и обретало все более четкий
социально-экономический смысл понятие «свободного края», к построению которого должен был приступить его герой, поэт вновь и вновь возвращался к
уже написанным сценам, изменял их чередование, вставлял в них философские сентенции, необходимые для лучшего понимания замысла. В таком «охвате
творческой мыслью» ог-ромного идейного и житейского опыта и заключается та «высшая смелость» Гете в «Фау-сте», которую отметил Пушкин.
Будучи драмой о конечной цели исторического, социального бытия человечества, «Фауст» уже в силу этого – не историческая драма в обычном смысле
слова.
Это не помешало Гете воскресить в первой части «Фауста», как некогда в «Геце фон Берлихингене», колорит позднего немецкого средневековья. Начнем
с самого стиха траге-дии. Перед нами – усовершенствованный стих Ганса Сакса, нюрнбергского поэта-сапожника XVI столетия; Гете сообщил ему
замечательную гибкость интонации, как нельзя лучше передающей и соленую народную шутку, и высшие взлеты ума, и тончайшие движения чувства. В
текст трагедии щедро вкраплены проникновенные подражания старонемецкой народной песне «Король жил в Фуле дальной», «Что сталось со мною? Я
словно в чаду» или надрывная песня обезумевшей Маргариты в последней картине первой части «Фауста». Необычайно выразительны и сами ремарки к
«Фаусту», воссоздающие пластический образ старинного немецкого города.
И все же Гете в своей драме не столько воспроизводит историческую обстановку мя-тежной Германии XVI века, сколько пробуждает для новой жизни
заглохшие творческие силы народа, действовавшие в ту славную пору немецкой истории.
3
Вступая в необычный мир «Фауста», читатель должен прежде всего привыкнуть к присущему этой драме обилию библейских персонажей. Как во времена
религиозно-политической ереси позднего средневековья, здесь богословская фразеология и символика – лишь внешний покров отнюдь не церковно-
религиозного мышления. Господь и архангелы, Мефистофель и т. п. здесь носители извечно борющихся природных и социальных сил. В уста господа,
каким он представлен в «Прологе на небе», Гете вкладывает собственные воз-зрения на человека – свою веру в оптимистическое разрешение
человеческой истории.
Завязка «Фауста» дана в «Прологе». Когда Мефистофель, прерывая славословия ар-хангелов, утверждает, что на земле царит лишь
…беспросветный мрак,
И человеку бедному так худо,
Что даже я щажу его покуда, –
господь выдвигает, в противовес жалким, погрязшим в ничтожестве людям, о которых говорит Мефистофель, ревностного правдоискателя Фауста.