. Как наши—то располагают, на чем решаются?.. По—моему, и нам бы надо принять, потому что в Москве, и в Казани, на Низу и во всех городах приняли. Разориться Патапушка может, коль не примет нового священства. Никто дел не захочет вести с ним; кредиту не будет, разорвется с покупателями. Так—то!
— Патап Максимыч, кажется мне, приемлет,— отвечала Евпраксия.
— Думала я поговорить с ним насчет этого, да не знаю, как приступиться,— сказала Манефа.— Крутенек. Не знаешь, как и подойти. Прямой медведь.
— Он всему последует, чему самарские,— заметила Евпраксия.— А в Самаре епископа, сказывают, приняли. Аксинья Захаровна сумлевалась спервоначала, а теперь, кажется, и она готова принять, потому что сам велел. Я вот уж другу неделю поминаю на службе и епископа и отца Михаила; сама Аксинья Захаровна сказала, чтоб поминать.
— Какого это отца Михаила? — с любопытством взглянув на канонницу, спросила мать Манефа.
— Михаилу Корягу из Колоскова,— сказала канонница.— Ведь он в попы ставлен.
— Коряга! Михайло Коряга!— сказала Манефа, с сомненьем покачивая головой.— И нашим сказывали, что в попы ставлен, да веры неймется. Больно до денег охоч. Стяжатель! Как такого поставить?
— Поставили, матушка, истинно, что поставили,— говорила Евпраксия.— На богоявление в Городце воду святил, сам Патап Максимыч за вечерней стоял и воды богоявленской домой привез. Вон бурак—от у святых стоит. Великим постом Коряга, пожалуй, сюда наедет, исправлять станет, обедню служить. Ему, слышь, епископ—от полотняную церковь пожаловал и одикон рекше путевой престол господа бога и Спаса нашего...
— Коряга! Михайло Коряга! Попом! Да что ж это такое! — в раздумье говорила мать Манефа, покачивая головой и не слушая речей Евпраксии.— А впрочем, и сам—от Софроний такой же стяжатель — благодатью духа святого торгует... Если иного епископа, благочестивого и бога боящегося, не поставят — Софрония я не приму... Ни за что не приму!..
Меж тем в девичьей светлице у Насти с Фленушкой шел другой разговор. Настя расспрашивала про скитских приятельниц и знакомых, гостья чуть успевала ответы давать. Про всех переговорили, про все новости бойкая, говорливая Фленушка рассказала. Расспросам Насти не было конца — хотелось ей узнать, какая белица сарафан к праздникам сшила, дошила ль Марья Головщица канвовую подушку, отослала ль ту подушку матушка Манефа в Казань, получили ли девицы новые бисера из Москвы, выучилась ли Устинья Московка шелковы пояски с молитвами из золота ткать. Осведомившись обо всем, стала Настя Фленушку расспрашивать, как поживала она после отъезда их из обители.
— Что моя жизнь!— желчно смеясь, ответила Фленушка.— Известно какая! Тоска и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки ходила; ну до ужина дело—то так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И слава те, Христе, что день прошел.
— А к заутрене будют?
— Перестали.