Отбилась. Ленива ведь я, Настасья Патаповна, богу—то молиться. Как прежде, так и теперь,— смеялась Фленушка.
— А супрядки нонешнюю зиму бывали? — спросила ее Настя.
— Как же! У Жжениных в обители кажду середу по—прежнему. Завела было игуменья у Жжениных такое новшество: на супрядках "пролог" читать, жития святых того дня. Мало их в моленной—то читают! Три середы читали, игуменья сама с девицами сидела, чтобы, знаешь, слушали, не баловались. А девицы непромах. "Пролог"—от скрали да в подполье и закопали. Смеху—то что было!.. У Бояркиных по пятницам сходились, у Московкиной по вторникам, только не кажду неделю; а в нашей обители, как и при вас бывало,— по четвергам. Только матушка Манефа с той поры, как вы уехали, все грозит разогнать наши беседы и келарню по вечерам запирать, чтобы не смели, говорит, сбираться девицы из чужих обителей. А песенку спеть либо игру затеять — без вас и думать не смей; пой Алексея человека божьего. Как племянницы, говорит матушка, жили, да Дуня Смолокурова, так я баловала их для того, что девицы они мирские, черной ризы им не надеть, а вы, говорит, должны о боге думать,
чтоб сподобиться честное иночество принять... Да ведь это она так только пугает. Каждый раз поворчит, поворчит, да и пошлет мать Софию, что в ключах у ней ходит, в кладовую за гостинцами девицам на угощенье. Иной раз и сама придет в келарню. Ну, при ней, известно дело, все чинно да стройно: стихиры запоем, и ни едина девица не улыбнется, а только за дверь матушка, дым коромыслом. Смотришь, ан белицы и "Гусара" запели...
И, увлекшись воспоминаньями о скитских супрядках, Фленушка вполголоса запела:
Гусар, на саблю опираясь...—
давно уже проникший на девичьи беседы в раскольничьи скиты.
— А у Глафириных супрядков разве не было? — спросила Настя.
— Как не бывать! — молвила Фленушка.— Самые развеселые были беседы, парни с деревень прихаживали... С гармониями... Да нашим туда теперь ходу не стало.
— Как так? — удивилась Настя.
— Да все из—за этого австрийского священства! — сказала Фленушка.— Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы—то потихоньку видаемся.
— Где ж веселее бывало на супрядках? — спрашивала Настя.
— У Бояркиных,— ответила Фленушка.— Насчет угощенья бедно, больно бедно, зато парни завсегда почти. Ну, бывали и приезжие.
— Откудова? — спросила Настя.
— Из Москвы купчик наезжал, матушки Таисеи сродственник, деньги в раздачу привозил, развеселый такой. Больно его честили; келейница матушки Таисеи — помнишь Варварушку из Кинешмы? — совсем с ума сошла по нем; как уехал, так в прорубь кинуться хотела, руки на себя наложить. Еще Александр Михайлыч бывал, станового письмоводитель,— этот по—прежнему больше все с Серафимушкой; матушка Таисея грозит уж ее из обители погнать.