— Надо, чтоб кума такой стол состряпала, какие только у самых набольших генералов бывают.
— Справится ли она, Максимыч? — молвила Аксинья Захаровна.— Мастерица—то мастерица, да прихварывает, силы у ней против прежнего вполовину нет. Как в последний раз гостила у нас, повозится—повозится у печи, да и приляжет на лавочке. Скажешь: "Полно, кумушка, не утруждайся",— не слушается. Насчет стряпни с ней сладить никак невозможно: только приехала, и за стряпню, и хоть самой неможется, стряпка к печи не смей подходить.
— Помаленьку как—нибудь справится,— отвечал Патап Максимыч.— Никитишне из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот что я сделаю: поеду за покупками в город, завернув Ключову, позову куму и насчет того потолкую с ней, что искупить, а воротясь домой, подводу за ней пошлю. Да вот еще что Аксиньюшка: не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино стяг свежины на базаре купил бы да две либо три свиные туши, баранины, солонины...
— На что такая пропасть, Максимыч? — спросила Аксинья Захаровна.
— Столы хочу строить,— ответил он.— Пусть Данило Тихоныч поглядит на наши порядки, пущай посмотрит, как у нас, за Волгой, народ угощают. Ведь по ихним местам, на Низу, такого заведения нет.
— Не напрасно ли задумал, Максимыч? — сказала Аксинья Захаровна.— На Михайлов день столы строили. Разве не станешь на Троицу?
— Осень — осенью. Троица — Троицей, а теперь само по себе... Не в счет, не в уряд... Сказано: хочу, и делу конец — толковать попусту нечего,— прибавил он, возвыся несколько голос.
— Слышу, Максимыч, слышу,— покорно сказала Аксинья Захаровна.— Делай, как знаешь, воля твоя.
— Без тебя знаю, что моя,— слегка нахмурясь, молвил Патап Максимыч.— Захочу, не одну тысячу народу сгоню кормиться... Захочу, всю улицу столами загорожу, и все это будет не твоего бабьего ума дело. Ваше бабье дело молчать да слушать, что большак приказывает!.. Вот тебе... сказ!
— Да чтой—то, родной, ты ни с того ни с сего расходился? — тихо и смиренно вмешалась в разговор мужа с женой мать Манефа.— И слова сказать нельзя тебе, так и закипишь.
— А тебе тоже бы молчать, спасённая душа,— отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув на нее исподлобья.— Промеж мужа и жены советниц не надо. Не люблю, терпеть не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна,— продолжал он, смягчая голос,— скажи стряпухе Арине, взяла бы двух баб на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких на стряпню, на деревнях поискала бы. Да вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у тебя больше при келарне? — обратился он к Манефе.
— Келарничает,— отвечала Манефа,— только ведь кушанья—то у нас самые простые да постные.
— Пускай поможет, не осквернит рук скоромятиной. Аль грех, по—вашему?
— Какой же грех,— сказала мать Манефа,— лишь бы было заповеданное. И у нас порой на мирских людей мясное стряпают, белицам тоже ину пору. Спроси дочерей, садились ли они у меня за обед без курочки аль без говядины во дни положенные.
— Не бойсь, спасёна душа,— шутливо сказал Патап Максимыч,— ни зайцев, ни давленых тетерок на стол не поставлю; христиане будут обедать.