— Не приставай к Настасье, Максимыч,— вступилась Аксинья Захаровна.— И без того девке плохо можется. Погляди—ка на нее хорошенько, ишь какая стала, совсем извелась в эти дни. Без малого неделя бродит как очумелая. От еды откинуло, невеселая такая.
— Кровь в девке ходит, и вся недолга,— заметил Патап Максимыч,— увидит жениха, хворь как рукой снимет.
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну,— сказала Аксинья Захаровна.— Ты вот послушай—ка, что я скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги—то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь.
— Разве заказано тебе оделять нищую братию? Нищие нищими, столы столами,— сказал Патап Максимыч.— Слава богу, у нас с тобой достатков на это хватит. Подавай за Настю, пожалуй, чтоб господь послал ей хорошего мужа.
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж,— молвила на то Аксинья Захаровна.— Только и речей у тебя. Хоть бы пожалел маленько девку—то. Ты бы лучше вот послушал, что матушка Манефа про скитских "сирот" говорит. Про тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить—есть хотят, а взять неоткуда.
— Да,— вступилась мать Манефа,— в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаянья сиротам, почитай, нет никакого. Масленица а дворе — ни гречневой мучки на блины, ни маслица достать им негде. Такая бедность, такая скудость, что един только господь знает, как они держатся.
— Сколько у вас сиротских дворов?— спросил Патап Максимыч.
— Тридцать пять,— отвечала Манефа.
— Вот тебе тридцать пять рублев,— молвил тысячник, вынимая десятирублевую и отдавая ее Манефе.— Деньги счел по старине, на ассигнации. Раздай по рублю на двор,— примолвил сестре.
— Спаси тя Христос,— сказала Манефа, перекрестясь и завязывая бумажку в уголок носового платка.
— Ну, вот и слава богу,— весело проговорила Аксинья Захаровна.— Будут сироты с блинами на масленице. А как же бедные—то обители, Максимыч? — продолжала она, обращаясь к мужу.— И тамошним старицам блинков тоже захочется.
— За них, сударыня моя, не бойся, с голоду не помрут,— сказал Патап Максимыч.— Блины—то у них масляней наших будут. Пришипились только эти матери, копни их хорошенько, пошарь в сундуках, сколь золота да серебра сыщешь. Нищатся только, лицемерят. Такое уж у них заведение.
— Ах, нет. Праздного слова, братец, не говори,— вступилась Манефа.— В достаточных обителях точно — деньжонки кой—какие водятся, говорить про то нечего, а по бедным не богаче сирот живут. Вот хоть у нас в Комарове взять: налицо осталось двенадцать обителей, в семи—то, дай бог здоровья благодетелям, нужды не терпим, грех на бога роптать. А в пяти остальных такая, братец, скудость, такая нищета, что — верь ты, не верь моему слову — ничем не лучше сиротских дворов.