– Что случилось?! – с тревогой спросил у него Кузьма. – На тебе лица нет!
– У-у-у… У-у-у! – промычал Фёдор, от волнения он был не в состоянии объяснить причину своего страха. Выпучив глаза, Фёдор привставал на носки и, поднимая полусогнутые руки вверх, пытался изобразить что-то страшное.
– Да что такое! Маньчжуры?! – встревожился Степан.
Емзынак с Тарханом ничего не понимали и стояли, вытаращив глаза на Фёдора.
– М-ме-е, – попытался что-то сказать он, глядя в ту сторону, откуда только что прибежал.
– Да что ты блеешь как овца, – стал уже раздражаться Кузьма. – Скажи толком, чего такой перепуганный?!
– Т-т-ам, т-т-ам! – заикаясь, тыкал пальцем Фёдор в сторону кустарника…
– Степан, налей-ка ему вина, а то кабы умом не тронулся, – не добившись ничего вразумительного от Фёдора, махнул рукой Кузьма.
Фёдор поднёс трясущимися руками чарку ко рту и, стуча зубами о края, махом осушил её до дна. Он посидел чуток, уставившись бессмысленным взглядом на товарищей, понемногу пришёл в себя и выпалил:
– М-м-едведь!.. С-страшный! Л-л-охматый!.. У-у…
– Тьфу ты! А я уж незнамо что подумал, – с досадой бросил Ефим. – У тебя ж кинжал сбоку болтается, или ты со страху про него забыл?!
Фёдор удивлённо взглянул на висевший сбоку кинжал, словно впервые увидел его.
– Ты что, никогда медведя не видывал?! – удивился Степан.
– Н-никогда! – мотая головой, ответил понемногу пришедший в себя Фёдор.
– Только на картинке. Но он там совсем не такой. А здесь – у-у, страшилище! – закатил он глаза, видно, вспомнив пережитое.
Поняв, что немного погорячились, казаки стали по очереди успокаивать упавшего духом товарища.
– Не переживай. Вряд ли кто не побежит – с таким медведем нос к носу столкнуться… – участливо проговорил Кузьма.
– Да и мало кто из хороших охотников перед таким зверем устоит, – поддержал Степан.
– Помню, как-то в горах с инородцев ясак собирали – так прямо на медведицу с медвежатами наскочили! Она из кустов выскочила, поднялась на задние лапы, огромная такая… Едва ноги унесли! Так вот, товарищ мой, который впереди ехал, после того неделю заикался, еле отошёл. А ты, смотри, – молодцом! – приободрил его Ефим.
Фёдор, хлопая осоловевшими глазами и видя поддержку товарищей, окинул их благодарным взглядом.
Убедившись, что никакой опасности нет: казаки разожгли костёр и, сытно пообедав, двинулись дальше…
Опасаясь столкнуться с маньчжурскими отрядами, путники отклонились немного в сторону от перевала Дьял-Менку. Они считали, что лучше подойти к нему с восточной стороны… Горы здесь заметно подросли: на зелёных склонах, среди лиственниц, ярко выделялись оранжевые поляны запоздалых огоньков, а среди камней – розетки блестящих зелёных округлых листьев бадана в окружении хрупких чёрных прошлогодних растений. Подъехав к одному из камней, Илья соскочил с лошади и стал собирать сухие чёрные листья:
– Хорошая травка – и взбодрит, и для живота полезна. «Монгольский чай» её ещё называют, – объяснил он товарищам. – Вот мы её завтра с утра и заварим.
Теперь отряд продвигался не так быстро: крутые перевалы, каменистые спуски заставляли их двигаться осторожнее. К вечеру казаки одолели только вёрст пятнадцать и, спустившись к берегу небольшой речушки, расположились на ночлег. Место выбрали на опушке под большим раскидистым кедром. Быстро сгустившиеся сумерки поторопили путников быстро разжечь костёр.
Фёдор не забыл своих обязанностей: подсев ближе к огню, он принялся выклдывать на бумаге пройденный путь.
– И где это ты успел научиться так ловко рисовать? – спросил Степан, дождавшись, когда Фёдор закончил работу. Разместившись рядом, он с интересом заглядывал в изрисованный лист бумаги.
– Ты смотри-ка, как понятно всё изложил… И где ж ты обучился этой хитрости? – с любопытством взглянул он на Фёдора.
– Не обучался я нигде, – аккуратно складывая листы в сумку, ответил Фёдор. – С детства желание к рисованию проявилось.
– Так что же ты, и картины малевать могёшь? – указал Степан на выглядывающие из пачки листов зарисовки горных пейзажей.
– С них и началась моя страсть к рисованию… Приезжал к нам в деревню знакомец моего батюшки. Останавливался он в нашей избе, и для нас, детворы, это был настоящий праздник. Он всегда привозил много гостинцев, а для меня была ещё одна радость: человек этот был – художник. Он всегда брал меня с собой, когда шёл рисовать свои этюды. Я с гордостью и удовольствием тащил мольберт, и вся деревенская детвора с завистью смотрела мне вслед.
Летом мы часто ходили на пруд, покрытый белыми кувшинками, – всё это Иван Гаврилович с большим искусством отображал в своих этюдах. Осенью же уходили на реку. В это время – в тёплые солнечные дни – вода в реке будто не двигалась, стояла, отражая, как в зеркале, с одной стороны – зелёный ельник, а с противоположной – золотистую берёзовую рощу, подступающую к самой воде.
Иван Гаврилович так увлечённо и интересно рассказывал о природе, о приёмах рисования, о тайнах красок, что и я понемногу пристрастился к этому искусству. Здесь, глядя на это великолепие природы, так хочется взять кисть, краски и запечатлеть всё это на холсте. Вот, сделал немного зарисовок, а на большее времени нет – с утра до ночи в седле. А краски я с собой прихватил, и дощечку для рисования… – бросил взгляд Фёдор на внимательно слушавшего рассказ Степана.
– Ну, что, пойдём спать? – зевнул тот, а то заговорились мы с тобой чой-то. Мужики, вон, уже улеглись…
Путники подстелили под себя охапки пушистых сосновых веток и, намаявшись за день, быстро заснули, согреваемые теплом всё ещё тлеющего хвороста.
Первые лучи поднявшегося из-за горных вершин солнца разбудили сладко спавших казаков. Пробежав по обильно покрытой росой поляне к речушке, они наскоро умылись холодной родниковой водой, сбросившей с них остатки сна, напились терпкого чая из бадана и стали обдумывать план дальнейшего пути. Судя по рассказам Емзынака, маньчжуры были где-то недалеко, но где именно – это предстояло выяснить казакам, этого ждали от них и в Бийской крепости, и в Кузнецке, и в Тобольске. Теперь их путь лежал к горе Сарлык, откуда было рукой подать до перевала Дьял-Менку.
Дальше продвигались с особой осторожностью, часто останавливаясь и осматривая в подзорную трубу окрестности. Шли долинами, поросшими лесом, а где начинались открытые пространства, сворачивали и продвигались по склонам гор. Там на их пути часто вставали заросли жимолости, смородины, склонённые к земле ветки лиственниц и кедра. Да и лошади с трудом ступали по дороге, усыпанной острыми камнями и перевитой сплетениями корней.
После полудня путники преодолели высокий перевал и спустились в болотистую низину, по которой вышли к истокам реки Курата. Здесь, в тени кедровых деревьев, скрывающих от посторонних глаз, они спешились, освободив от поклажи взмокших лошадей. Уставшие от тяжёлой дороги, они с жадностью накинулись на сочную траву, в изобилии растущую на небольших полянах между деревьев.
– Хороший урожай ореха в этом году, – произнёс Тархан, глядя на тяжёлые зеленовато-коричневые шишки, свисающие с веток кедров.
– Да-а, – протянул Ефим, оглядывая могучие деревья. – Такое богатство кругом, а вот воспользоваться этим не можем: земля вроде наша, русская, а крадёмся по ней, словно вороги.
– Прав ты, Ефим, – ответил Кузьма, – землица-то наша, да не может пока Россия после двух больших войн, Семилетней и турецкой, с Цинским Китаем ссориться, вот и хозяйничают они здесь, как у себя дома. Про землю эту ещё царь Пётр сказывал, мол, по Бии и Катуни, до самых истоков – русские земли. А теперь вот, видишь, побили маньчжуры джунгар и считают себя здесь хозяевами. Они и до Томска не против нашей землицы отхватить. Да было сунулись к нам – в тридцати верстах от нашей крепости разбойничали, а дальше пойти, видать, побоялись, назад отошли. Вот мы теперь и выясним, где они остановились… Думаю, недолго им по нашей земле ходить осталось.