Таким образом, мир древних мифов (в частности, если говорить о шаманизме) оказывается неизмеримо шире мира рационалистически мыслящего современного человека, так как кроме мира «наземного» (рационального) включает в себя еще два, а также бесчисленное количество путей, связующих их. И если на этих путях человеку вдруг становится понятным время сева или жатвы (т. е. знание находит в том числе и хозяйственное применение), тем большее величие обретает Бог, тем больше его милости изливается на Творение, тем крепче убежденность, что боги довольны, мир находится в гармонии, и правление успешно.
Как видим, перед нами совершенно иная логика, иное целеполагание, иной внутренний смысл, а соответственно, иная мировоззренческая система, к анализу которой подходить с мерками другой системы (тем более основанной исключительно на доминировании «рацио») не только неверно с точки зрения смысла, но и крайне непродуктивно. Примечательно, что все так называемые «архаические» мировоззренческие системы строились именно в соответствии с этой, не рационалистической логикой. Не являлась исключением и мировоззренческая система Древнего Китая, и все вышесказанное может быть в равной степени применено к ней.
V
Однако у Древнекитайской мифологии, несмотря на общий «подход», есть свои существенные особенности. Во-первых (и это самое главное) мифологическое мышление Китая не было подвергнуто рационализации, как, например, греко-римское. Даосизм и буддизм вообще ценили «рацио» довольно низко, предпочитая интуитивный способ познания мира. Философия, как своего рода самолюбование ума, всегда была чужда Востоку. Поэтому даосизм и буддизм, хотя и сдвинули ориентиры в соответствии со своими представлениями, все же не сузили мир человека, а скорее напротив – в каких-то аспектах его раздвинули. В то время как на Западе расцветали философские школы, на Востоке буддизм и даосизм уже насчитывали несколько веков своего существования. При этом традиция ориентировалась не на слово, как самодостаточный эквивалент смысла, а на непосредственную передачу интуитивного знания от учителя к ученику. В соответствии с этим мировоззрением, истинное знание не может быть высказано словами, поскольку Бога невозможно постичь умом. На Западе знание развивалось совершенно иным путем, а именно – создавая систему отвлеченных понятий, т. н. абстракций. Сущность знания (и философии) в конечном итоге сводилась к оперированию достаточно произвольно созданными понятиями, которые уже на момент своего создания так или иначе подразумевали ряд допущений, а также «упущений» (т. е. сознательно не включали в создаваемое понятие ряд однородных или смежных явлений), иными словами, создавалась система дефиниций – строго ограниченных и очерченных понятий, в рамках которых и при помощи которых строились дальнейшие умозаключения.
Показательным примером для иллюстрации вышеизложенного может быть такой «литературный жанр», как притча, распространенный как на Западе, так и на Востоке. В самом общем смысле, притча – это некий рассказ, служащий иллюстрацией того или иного положения религиозно-этического характера. Однако притча западная и восточная коренным образом отличаются друг от друга. В западном варианте притча являет собой своего рода «эзопову басню», в которой есть предлагаемая ситуация, развивающаяся определенным образом, и – вытекающая из нее мораль (чаще всего ситуация является не реальной, а моделируется, подгоняясь под заранее известный силлогизм). Другими словами, все строится в соответствии с требованиями спекулятивной логики (тезис-антитезис-синтез). На Востоке притча имеет совершенно иное назначение и, соответственно, характер. Акцент делается не на утверждении абстрактного знания (силлогизма), а на самом деянии. Любое высказанное знание, по мнению, в частности, китайцев, в силу непостижимости Бога, автоматически становится ложным, так как искажается посредством человеческого восприятия и ума. Поэтому основной смысл притч – показ того, как в той или иной ситуации действуют «просветленные», т. е. люди, достаточно далеко продвинувшиеся по пути самосовершенствования. В восточных притчах есть назидание (особенно в конфуцианских), но им совершенно чуждо морализаторство, свойственное притчам западным. В западных притчах (в силу самодостаточности слова) неизбежно усиливается чисто литературный элемент, делается крайне значительной эстетическая составляющая (некоторые исследователи выводят едва ли не всю литературу из «эзоповой басни», в частности, известно одно из полушутливых определений романа, считающее его просто «до безобразия раздутой эзоповой басней).
«Литературность» и «эстетизм», как нечто самоценное, совершенно чужды восточным притчам, именно поэтому, если их рассматривать с литературной точки зрения, они не поражают воображения искушенного в эстетических вопросах западного читателя. По существу, многие из них представляют собой запись деяний «достойных мужей», но в максимально минимизированном объеме. Подавляющее большинство даосских и буддийских текстов является ни чем иным, как записями учеников о своих беседах и общении с учителем. Это были своего рода «конспекты», которые позволяли еще раз вернуться к тому, что сказал или сделал учитель, дабы обрести лишнюю возможность поразмыслить над увиденным или услышанным. Эти притчи и, в более широком смысле, – тексты – ничему не учили. Они лишь позволяли, выражаясь метафорически, ступать туда, куда ступала нога учителя, чтобы облегчить процесс самосовершенствования. Именно поэтому подобных текстов – величайшее множество, как бесконечно количество путей, по мнению китайцев, ведущих к совершенству.
Таким образом, даосизм и буддизм не ломали древнего мировосприятия китайцев, но лишь его трансформировали. Тем не менее, трансформируя его, они все же создавали одну существенную диспропорцию, своего рода перекос в мировоззренческой системе. Если древнее мировоззрение включало в себя не только описание путей и техник самосовершенствования, но и общественную этику (человеческое общество является отражением божественного устройства), то даосы и буддисты основное внимание уделяли именно техникам самосовершенствования, а вопросы социального устройства оставляли вне поля своих интересов. Жизнь общества их практически не интересовала, их занимала только личность на ее путях постижения Бога. Отсюда – главными действующими лицами буддизма и даосизма являлись монах, отшельник, странствующий проповедник – одним словом, люди, удалившиеся от общества с целью обретения внутренней гармонии для постижения и непосредственного переживания божественной сущности мира. Соответственно, общество оставалось как бы вне сферы религиозных интересов, а в результате пропадала взаимосвязь между сакральным знанием и обществом, которая всегда осуществлялась через ритуал. Ритуал же, как уже отмечалось выше, служил инструментом выработки социальных стереотипов у непосвященных, т. е. основной массы людей. Трансформируя сакральную часть мировоззренческой системы, даосы и буддисты пренебрегали ритуалом (т. е. проецированием сакрального знания на социальную жизнь), считая, что это отбирает неоправданно большое количество времени и сил у процесса самосовершенствования. В результате данные системы неизбежно теряли свой универсализм и превращались в своего рода «религию для посвященных». В силу подобного перекоса общественные установления лишались высшего смысла, ритуал, теряя свою почву, неизбежно приходил в упадок, ввергая жизнь самого общества во все больший разлад и хаос.