– Какая может быть национальность у Сына Божия? И что за дело будет до национальности в грядущем огне? «Кая польза в крови моей, внегда сходить мне во истление?» Но вообще, прости, Господи, мы очень вольно рассуждаем о Господе. Господь непостижим. В Нём постижимо только одно: то, что Он непостижим.
– Но что же тогда, если учение такое хорошее, мир во зле лежит? И почему Господь, зная о склонности человека ко греху, не лишил его такой склонности? Нет, надо брать дело спасения в свои руки. И Господь, думаю, нас одобрит. И вас, если поймёте необходимость действия. – Он щёлкнул пальцами. – Есть силы, есть средства. В наших возможностях много чего. Ваша помощь нужна, чтобы вы, ваши друзья внедряли в общество мысль о спасении России в новых обстоятельствах времени демократии. Чтобы полюбовно. Без насилия.
– Мысль, лишающую Россию Христа, в Россию не внедрить никогда. Россия, это понятно из её пути, живет в вечности, а Христос – это и есть вечность. Идём к Нему. Для России религия не часть мировой культуры, а образ жизни по вере. Сто раз внедряли иное понимание России, всё без толку. Смотрите, в России не получилось даже перевода времени Церкви на новый стиль. Большевики добивались. Патриарх Тихон ответил: «Перейти-то можем, но люди в церкви придут по старому стилю, то есть по Божескому».
– Но жизнь не стоит на месте.
– Да, жизнь меняется, но Христос неизменен. Это и есть скала, на которой стоит Россия. Пока же, пока наши правители уверяют, что главное направление их деятельности – повышение материального благополучия народа, дело плохо.
– А какое же должно быть главное направление?
– Это азбука: спасение души, нравственность, любовь друг к другу. То, что принёс Христос. Когда мировая общественность вещает, что человек – это высшая ценность, сатана пляшет от счастья.
Он поднял брови, взялся за ус и выразил лицом недоумение:
– Разве не так? Кто же тогда во главе угла, если не человек?
– Как кто? Создатель человека.
– И обезьяны? – Он отпустил ус и усмехнулся. – Может быть, поужинаем?
– Если можно, я бы до дому.
– Что ж. – Мы встали…
Смешно и страшно
…и дальше говорили стоя.
– Он вам как представился? Николаем Ивановичем? Важничал?
– Откровенничал. Стращал.
– Так и я ничего не скрываю. Но скажу, что такие, как он, у меня повсюду расставлены, но и они, и даже и я – это всё инструменты. Мы все – исполнители. – Мы пошли к лифту. – Что ж это Россия такая бесстрашная-то, а? – Мужчина коротко покосился. – И умирать русские не боятся, а?
– Смерти нет для русских.
– Для русских нет смерти? – Он спросил как будто себя самого.
– Вообще-то душа у всех бессмертна, – сказал я, – но мы особенно это знаем, больше всех перестрадали. Нас Господь любит. Кого любит, того наказывает. Россия – это любимый ребенок Господа. Он доверчив, увлекается иногда игрушками, но он чист душой. Он свободнее других в поступках. Когда он ощущает, что удалился от Бога, то в страхе бежит обратно к Нему, надеясь на прощение.
– Больше не побежит. – Он застегнул верхнюю пуговицу на рубашке. – Россия приговорена. Теперешнее правительство нам нужно для того, чтобы подчинить Россию мировому порядку, а это, которое мы здесь готовим, уже окончательно Россию уничтожит. Могли бы это сделать и теперешние, но оказались слабы, податливы на славу, на деньги, своё окружение создали из лизоблюдов, родни и знакомых. Так дела не делаются. Поправим. И с процентщиками разберёмся. Были б загадочны, если б не были жадны. А так… жадность, как всегда, губит фраера.
У снегохода мы остановились. Он задержал мою руку и с улыбкой произнес:
– Едешь сюда – одни планы, а встречаешь юную особу, которая не то что от острова, от родового замка, даже от перстенька отказывается, да ещё и на все предупреждения о гибели её родины рукой машет. Ерунда всё это, говорит. И ты, говорит, дурью не мучайся. Каково?
– Видимо, ей лучше знать, – сказал я. – Вы озябнете, холодно.
Мы простились.
Здорово девки пляшут
Снова пролёт сквозь тёмное пространство. Вечер всё длился, но часов у меня не было, и я не знал, который час. Всё-таки на этот раз я был доставлен куда надо, к окраине села. Дверь раздвинулась, и я почти автоматически вышел на дорогу. Снегоход сразу же, как призрак, исчез.
«Что это было?» – думал я, скрипя валенками по улице. А зайду-ка к Иван Иванычу. Ведь я понял, что его дом не оборудован шпионской аппаратурой. Посоветуюсь. Если что, отсижусь. И сбегу. «Куда сбегу?» – спросил я себя. Не в своей ли ты стране, чтобы кого-то бояться? Не снится ли мне всё это, особенно зазаборная жизнь? Есть ли на свете Николай Иванович, этот, с усиками, другие? Было ли совещание? И не едет ли потихоньку моя крыша?
Что-то мешало подошве правой ноги в валенке. Остановился, достал. Оказалась сложенная бумажка. Чуть не выбросил, но вспомнил, что не я же её положил. Кто-то же другой. Света убывающего дня не хватало для прочтения, засунул бумажку в карман. Потом.
Иван Иваныч ничуть не удивился, будто и ждал. Он не простирался, к моему удивлению, на своем лежбище, не был окружен пивными емкостями, а сидел за столом, просматривая бумаги.
– Смело живешь, – сказал я, здороваясь, пожимая его большую пухлую руку, – не закрываешь ни двор, ни крыльцо, ни избу.