Увы, я появился на свет с другим признаком между ног, сокрушившим их мечты. Отец и мать скоро смирились с этим разочарованием. Но они так держались за имя Зоя, что решили любым способом найти его мужской эквивалент; покопавшись в какой-то ветхой энциклопедии, они нарыли там имя Зоил, каковым и окрестили меня, даже не подумав выяснить его значение, а ведь оно обрекало их сына на удел га́пакса.
Я выучил назубок статью, посвященную Зоилу в Роберовом «Словаре имен собственных»:
«Зоил (греч. Zoilos). Древнегреческий софист (р. в Амфиполисе или Эфесе в IV в. до н. э). Известен в основном своей яростной злобной критикой Гомера, за которую получил прозвище Homeromastix (Бич Гомера). Считается, что это и было названием его опуса, где он пытался доказать, опираясь на доводы здравого смысла, абсурдность гомеровского шедевра».
Похоже, это имя вошло в разговорный язык, став нарицательным. Например, Гёте, вполне ясно сознававший свою гениальность, называл зоилами тех критиков, что смешивали его с грязью.
В какой-то филологической энциклопедии я даже вычитал, что Зоил был насмерть забит камнями толпою добрых людей, разъяренных его нападками на «Одиссею». Вот это, я понимаю, героическая эпоха — когда фанаты литературного произведения способны не задумываясь укокошить осточертевшего критика!
Короче, Зоил был мерзким нелепым кретином. Этим и объясняется тот факт, что никто и никогда не нарекал своего ребенка столь странно звучащим именем. Никто — за исключением, конечно, моих родителей.
В двенадцатилетнем возрасте я обнаружил это кошмарное омонимическое родство и потребовал отчета у отца, который отделался от меня словами: «Да кто теперь об этом помнит!» Моя мать высказалась еще решительней:
— Брось ты эти глупости!
— Мам, но это же в словаре написано!
— Ну если верить всему, что написано в словарях…
— Нужно верить! — ответил я голосом Командора.
Тогда она прибегла к другой аргументации, более изощренной и коварной:
— Он был не так уж неправ: согласись, что в «Илиаде» много длиннот.
Невозможно было заставить ее сознаться, что сама она «Илиаду» не читала.
Я был совсем не против носить имя любого греческого софиста, к примеру, Горгия, Протагора или Зенона, чьи философские воззрения доселе вызывают у нас интерес. Но зваться так же, как самый глупый и презираемый из них, — нет, это не сулило мне славного будущего.
В пятнадцатилетнем возрасте я взял быка за рога, поставив себе целью сокрушить злую судьбу: я решил заново перевести Гомера.
В школах как раз начались ноябрьские недельные каникулы. У моих родителей была ветхая хибарка в чаще леса, куда мы иногда ездили «подышать воздухом». Я попросил у них ключи.
— Да что ты будешь там делать один? — спросил отец.
— Переводить «Илиаду» и «Одиссею».
— Но у нас и так есть прекрасные переводы…
— Знаю. Но, когда сам переводишь текст, между ним и тобой возникает гораздо более тесная связь, чем при чтении.
— Уж не собрался ли ты оспорить своего знаменитого тезку?
— Пока не знаю. Но чтобы судить о нем, я должен досконально изучить творчество Гомера.
В пятницу я приехал поездом в деревню, а потом отшагал добрый десяток километров до нашего домика, с волнением ощущая тяжесть старого словаря и двух античных шедевров в рюкзаке за спиной.
На место я добрался поздно вечером. В домике стоял собачий холод. Я развел огонь в камине и угнездился возле него в кресле, навалив на себя побольше одеял. Холод подействовал на меня как наркоз, и я незаметно уснул.
Очнулся я, совершенно одурманенный, только на рассвете. В темной пасти камина еще рдели угли.