Он стоял у перил напротив каюты первого класса, когда вдруг заметил чье-то присутствие.
— Госпожа Линдвалл! — И при этих словах вспомнил, как его жена говорила: «Подбородка у нее небольше, чем у белки». Смутившись, он поглядел на берег и сказал: — Вон там кирпичный завод.
— Да.
И минуту спустя:
— А вон приют для глухонемых.
— Да.
— Конечно. — Он осознал, что уже показывал ей их с klockstapel.
На ней была соломенная шляпа с голубой лентой.
Две недели спустя она вновь оказалась на пароходе. Ее сестра жила сразу же за Рётвиком. Он осведомился, посетили ли она и ее супруг погреб, где когда-то Густав Ваза прятался от своих датских преследователей. Он объяснил про лес, как его окраска и текстура меняются от одного времени года к другому, и как, даже с парохода, он может определить, какие в нем ведутся разработки, а вот другие увидели бы только стену деревьев. Она вежливо следила за его указующей рукой; пожалуй, и правда, в профиль подбородок у нее был чуточку срезан, а кончик носа странно подвижен. Он понял, что так и не научился разговаривать с женщинами, но прежде это никогда его не смущало.
— Извините, — сказал он. — Моя жена утверждает, что мне следовало бы носить значок Шведского союза туристов.
— Мне нравится, когда мужчина говорит мне то, что знает, — ответила госпожа Линдвалл.
Ее слова сбили его с толку. Критика по адресу Гертруд — желание подбодрить его или просто констатация факта?
За ужином в тот день его жена сказала:
— О чем ты разговаривал с госпожой Линдвалл?
Он не знал, что ответить или, вернее, как ответить. Но по привычке укрылся за простейшим значением ее слов и сделал вид, будто вопрос его не удивил:
— Про лес. Я объяснял лес.
— И она заинтересовалась? Лесом, имею я в виду?
— Она родилась в городе и прежде не видела такого количества деревьев.
— Ну, — сказала Гертруд, — в лесу ведь ужасно много деревьев, верно, Андерс?
Ему хотелось сказать: она проявила к лесу много больше интереса, чем когда-либо ты. Ему хотелось сказать: ты несправедлива к ее внешности. Ему хотелось сказать: а кто видел, как я разговаривал с ней? Но он ничего этого не сказал.
В следующие две недели он ловил себя на мысли, что Барбро — имя прелестной весомости и звучит нежнее, чем… другие имена. Он думал, что от голубой ленты, обвивающей соломенную шляпу, у него веселеет на сердце.
Утром во вторник, когда он уходил, Гертруд сказала:
— Кланяйся от меня крошке госпоже Линдвалл.
Ему внезапно захотелось сказать: «А что, если я влюблюсь в нее?» Он ответил вместо этого:
— Непременно, если я ее увижу.
На пароходе он лишь с трудом выдержал медленный темп обычного обмена приветствиями и принялся рассказывать ей то, что знал, еще прежде, чем они отчалили. О древесине, как она растет, перевозится, распиливается. Он упомянул во всех подробностях нетипичную распиловку и распиловку на четверти. Он объяснил про три части, составляющие древесины: луб, ядро и заболонь. У, деревьев, достигших зрелости, большую часть ствола занимает ядро, а заболонь крепка и эластична.
— Дерево подобно человеку, — сказал он. — Ему требуется семьдесят лет, чтобы достичь полной зрелости, а после ста оно уже ни на что не пригодно.
Он рассказал ей, как однажды в Бергенфорсене, где металлический мост перекинут через быстрины, он наблюдал за работой четырехсот человек: они перехватывали плывущие бревна и направляли их в sorteringsbommar, следуя четким меткам их владельцев. Он как знаток объяснил ей различные системы маркировки.