Постоянное перетягивание каната между природой и цивилизацией — вот что не дает нам загнивать. Но, конечно, напрашивается вопрос, как ты определяешь природу и как ты определяешь цивилизацию. Это ведь не просто выбор между существованием лесного зверя и существованием буржуа. Это… ну… всякая всячина. Его пронзила тоска по Элли. Пустите мне кровь, потом перевяжите. Если он сумеет ее вернуть, то умерит свое собственничество. И ведь он-то ощущал это как просто близость, доказательство того, что они пара. И сначала ей это нравилось. Ну, во всяком случае, она не возражала.
Он осознал, что парикмахер все еще держит ручное зеркало.
— Да, — сказал он безразлично.
Зеркало было положено стеклом вниз. Паршивый нейлоновый балахон был совлечен. По его воротнику взад-вперед зашуршала щетка. Будто джазовый барабанщик мягко поглаживает свой барабан. Свош, свош. Впереди еще много жизни, верно?
Зал был пуст, радио все еще липко подвывало, но тем не менее голос возле самого его уха перешел почти на шепот:
— Что-нибудь на уик-энд, сэр?
Ему хотелось сказать угу, билет на поезд до Лондона, запись в салон «Видал Сассун», пакет копченых сосисок, ящик эля, немного сигарет с травкой, музыки, чтобы притупить мысли, и женщину, которой я по-настоящему нравлюсь. Но вместо этого он тоже почти перешел на шепот и сказал:
— Пачку «Фезерлайт», пожалуйста.
Вот так, все-таки став сообщником парикмахера, он вышел в яркое сияние дня, призывая уик-энд начаться.
3
Прежде чем отправиться в путь, он зашел в ванную, высвободил зеркало для бритья из кронштейна, повернул его обратной стороной вверх и достал ножницы для ногтей из своего туалетного мешочка. Сначала он подровнял несколько длинных щетинистых волос, выбившихся из бровей, затем чуть повернулся, чтобы свет очертил кустики, торчащие из ушей, и раза два щелкнул ножницами. В легкой депрессии он задрал нос и осмотрел входы в туннели. Ничего излишне длинного. Пока. Намочив кончик фланелевого рукава, он протер за ушами, пробобслеил по хрящеватым извилинам и в заключение поковырял в сернистых гротах. Когда он посмотрел на свое отражение, уши у него выглядели ярко-розовыми от надавливаний, будто он был перепуганным мальчишкой или студентом, робеющим поцелуев.
Как называется эта дрянь, которая теперь — белое пятно у тебя на рукаве? Сам он называл ее ушной коркой. Может, у врачей имеется для нее свой термин. А есть ли грибковое заболевание за ушами, слуховой эквивалент прели между пальцами ног? Навряд ли. Место уж очень сухое. Ну так, может, сойдет ушная корка, и, может, у всех есть для нее свое название, и общего термина не требуется.
Странно, что все еще никто не придумал нового обозначения для тех, кто подстригает живые изгороди и превращает кусты и деревья в разные фигуры. Сначала цирюльники, потом парикмахеры. А когда, собственно, они изготовляли парики? «Визажисты»? Мишура. «Стилисты»? Чистый смех. Как и обозначение, которым он теперь пользовался с Элли. «Ну, я пошел в „Гнездо стрижа“». Стриж. Стрижка. Волосы.
— Э… на три часа к Келли.
Ноготь цвета индиго спотыкается по ряду карандашных заглавных букв.
— Да. Грегори?
Он кивнул. В первый раз, когда он записывался по телефону, и у него спросили его имя, он ответил «Картрайт». Наступила пауза, и потому он сказал «мистер Картрайт», прежде чем понял причину паузы. Теперь он увидел себя снизу вверх в книге записей: «ГРЕГОРИ».
— Келли займется вами через минуту. Давайте-ка, помоем вас.
После стольких лет он все еще не приспособился легко принимать нужную позу. Может быть, его позвоночник сдает. Глаза полузакрыты, нащупываешь затылком край раковины. Будто плывешь на спине и не знаешь, где конец бассейна.