Итак, я обложился картами и вырвал из тетради разворот. Наивный! Лист закончился уже через минуту. Названия остановок во всех городах поражали однообразием: больницы, Ленины, школы, Гагарины, универсамы… Не составляло труда найти навскидку пары в двух любых городах.
Пространство расползалось передо мной, как передержанная в хлорке простыня.
– 3-
Решаю сбросить хвост на кольцевой линии – трое ворот там следуют плотно друг за другом, и это даёт мне возможность маневра. Гоблинов, а именно так я окрестил преследователей за их тупое и злобное упрямство, с каким они старались прикончить меня; так вот гоблинов всего двое, и если даже им известны все мои отнорки, пусть попробуют угадать, в котором из них я скроюсь.
Втискиваюсь в переполненный поезд, прислоняюсь к бортику у входа. Бомж с Пронырой устраиваются в соседнем вагоне, их хорошо видно через стекло. Поворачиваюсь к ним спиной. Главное сейчас не расслабляться, не впадать в привычный лёгкий транс, что помогает пробивать пространство. Сейчас нужно, напротив, зацепиться взглядом за реальность, за окружающих, не то вынесет помимо желания. Со мной не раз так случалось, когда я неожиданно проваливался в другие ворота. Это вроде как мимо своего дома в задумчивости пройти, или этаж перепутать. Бывает.
За хмурые лица пассажиров цепляться неохота. Выбираю красивую девушку, что стоит напротив и читает толстую книгу. Стараюсь думать только о ней. Красивая. Что она там читает? Вот хорошо бы отдохнуть с ней на море, лучше на Адриатическом. Умная. Не детектив читает, не любовный роман, судя по обложке что—то философское. Фигурка – ах, ах, какая фигурка. Студентка? Молоденькая…
Девушке навязчивое внимание явно не нравится, она опускает книгу, заложив пальцем страницу, и хмурится. Набираюсь наглости, подмигиваю в ответ. Она отворачивается.
– Станция «Проспект Мира», – сообщает надоевший голос, – переход на Калужско—Рижскую линию. Уважаемые пассажиры, просим…
Проскочил!
Девушка решила сойти. Уж не из—за меня ли? Провожаю взглядом уплывающие бёдра и оглядываюсь. Бомж исчез, Проныра остался. Что ж, пока один – ноль. Посмотрим, как сможет он в одиночку прикрыть двое оставшихся ворот. Правда и передо мной стоит выбор, в какие из них нырять, но тут уж пятьдесят на пятьдесят.
Вторые ворота. Третьи… пора! Расслабляюсь, перехожу… и вижу за стеклом Проныру. Вот чёрт!
***
Сперва я мог перемещаться только туда, где бывал раньше. Я должен был знать, помнить место. Чтобы раздвинуть горизонты приходилось покупать билет на поезд или автобус, и добираться до нового города обычным путём. Но уже оттуда я переходил без напряжения. Позже я научился пробивать пространство, не обременяя себя предварительной разведкой. Я даже целую медитационную систему разработал, основанную на картинке из телевизора или журнала.
И, наконец, пришло время, когда мне удалось вырваться с одной шестой части суши. Получилось это совершенно случайно.
Я любил кататься на скейтборде по безлюдным затяжным спускам. И потому часто навещал один удмурдский городок, вся прелесть которого для меня заключалась лишь в единственной тихой улице, что сбегает волнами вниз.
И вот привычно скатываясь по трассе, зная на ней каждую выбоину, я расслабился, замечтался, и на ум вдруг пришёл Сан—Франциско, где по такой же волнистой улице гонялись в боевиках за крутыми бандитами ещё более крутые полицейские. На один лишь миг я прикрыл глаза или моргнул протяжённо… Ослепительное солнце, пробившее закрытые веки, и жара, хлынувшая под куртку, дали понять, что вокруг уже не Удмуртия. Я открыл глаза. Вместо привычных вечно мокрых пятиэтажек вдоль улицы стояли особняки, вместо чахлых берёз – пальмы.
В то время поездки за рубеж ещё не стали обычным делом, и я сильно перепугался, оказавшись в социальном зазеркалье.
С перепугу пробыл я там не долго. Оглянулся, не видит ли кто, быстренько вскарабкался повыше и оттолкнулся ногой, думая только об одном – о сырой удмурдской осени.
Вернувшись домой я сел за английский язык. Выучил его за три месяца, решительным штурмом, словно собирался поступать в МГИМО. Вот ведь когда припрёт – а в школе едва вытягивал на тройку. Теперь за дело!
С каким упоением и лёгкостью я открывал для себя Соединённые Штаты! Мэйнстритов и авеню в честь Линкольна и Вашингтона там встречалось не меньше чем у нас площадей Ленина. Скоро сеть переходов опутала всю страну. Со скейтом под мышкой я отправлялся в Удмуртию, «спускался» в Сан—Франциско и уже оттуда путешествовал по Америке.
Я отдыхал на Гавайях, наблюдал за космическими стартами во Флориде, слушал Ниагару, заглядывал в Большой Каньон. Пару раз заскочил в бывший Новоархангельск на Ситке, удовлетворяя любопытство юности, а, воплощая более ранние мечты, побывал в Диснейленде. Несмотря на возраст, я полюбил там бывать – видимо добирал то, что недодали в детстве. Подозреваю, что и те, кто приводил в парк развлечений толстеньких отпрысков, использовали их только как повод.
Попав за Атлантику, под впечатлением неожиданного открытия, я поначалу как—то упустил ещё один важный момент – само открытие. Не придал значения, не подумал. А подумать стоило. Впервые мне для перехода не понадобился общественный транспорт и привязка к названиям остановок. Новый метод оказался, что называется, своевременным – в родной стране как раз настали тяжёлые времена. Улицы и станции переименовывались, в транспорте перестали объявлять остановки, да и сам муниципальный транспорт ветшал и заменялся повсюду частником. Людей эти мелочи трогали мало, у них проблем и без того хватало, но мне именно мелочи представлялись катастрофой. Так что неожиданное открытие явилось спасением, и я принялся экспериментировать.
Это открыло передо мной весь мир. Я играл шариком, словно чаплинский диктатор. Я упивался властью над пространством, насмехался над расстоянием.
Я был Эриком Рыжим, Колумбом, Дрейком и Магелланом. Моим солёным ветром стали сквозняки подземных тоннелей, запахом моря – дух шпальной пропитки, криками чаек – скрежет железных колёс.
Я побывал в Тадж—Махале, топтал Великую Стену, трогал пирамиды Египта, руины инкских городов, всё то, что раньше мог видеть лишь на картинках. Я загорал на пресловутых Канарах, между управляющим банка справа, и членом правительства слева. Мы вместе пили пиво и болтали о политике. Они считали меня удачливым хакером, ведь я намекнул им, что работаю по компьютерной части.
Мало—помалу, привычная, то есть изображённая на географических картах, картина мира стала казаться противоестественной и абсурдной. Там где города разделяли океаны, мне порой хватало единственного усилия, а в соседний район приходилось добираться обычным способом. Из Сиднея в Новосибирск я переходил за мгновение, зато из того же Сиднея в Канберру путь получался неблизким, и проще было воспользоваться автобусом.
Границы рухнули, исчезли, стёрлись. Государства потеряли значение. Мешало, пожалуй, только разнообразие языков и диалектов, освоить которое я даже не помышлял. Но политические образования смешили своей нелепостью.
Неверно полагать, будто другая сторона жизни осталась неведома мне. Я воочию увидел тех рахитных детишек, которыми нас пугали в «Международной панораме», женщин с обвислыми, как уши спаниеля, грудями. Но реальность оказалась куда страшней картинки. Телевизор не передавал ни вонь нищеты, ни вкус тухлой воды, ни низкий гул мириадов насекомых, ни масштабов человеческой катастрофы.
Я побывал в трущобах, где понял, что Хрущёва ругали напрасно. Дома из картонных коробок, древесных обрезков и дырявой плёнки, что тесно лепились, занимая самые бросовые участки пригородов; трущобы, где вместо улиц чавкающая грязь, где змеи и крысы заменяют породистое домашнее зверьё; всё это совсем не то же самое, что малогабаритные пятиэтажки.