Он приподнял шляпу – серую трильби, вроде бы знакомую Джульетте. Слабо улыбнулся и сказал:
– Извините, мисс… Армстронг? Вероятно, вы меня с кем-то спутали. Хорошего вам дня.
Он повернулся и зашагал прочь.
Это он! Она знала, что это он. Та же тяжеловатая фигура, невыразительное совиное лицо, очки в черепаховой оправе, старая шляпа-трильби. И наконец, неопровержимое – и слегка пугающее – доказательство: трость с серебряным набалдашником.
– Джон Хэзелдайн, – произнесла она вслух его настоящее имя.
Она никогда в жизни его так не называла. Это имя прозвучало обвинением.
Он замер на полушаге, спиной к ней. Засаленный габардиновый тренчкот был слегка припудрен тальком перхоти. Похоже, это все тот же, в котором он проходил всю войну. Неужели он никогда не покупает новой одежды? Она ждала, что он повернется к ней и снова отречется от себя, но прошел миг – и он просто двинулся дальше, постукивая тростью по серой лондонской мостовой. Джульетту отбросили. Как перчатку, подумала она.
«Вероятно, вы меня с кем-то спутали». Как странно снова слышать его голос. Это ведь он! Почему же он притворяется кем-то другим, ломала голову Джульетта, усаживаясь за столиком в кафе «Моретти» и заказывая кофе у мрачного официанта.
Она ходила в это кафе до войны. Название осталось, хотя владелец был уже другой. Само кафе – маленькое, не слишком чистое, скатерти в красно-белую клетку вечно в пятнах. Персонал постоянно менялся, никто не помнил Джульетту в лицо, никто не приветствовал как старую знакомую – это скорее хорошо, чем плохо. Кафе на самом деле было ужасное, но Джульетта питала к нему слабость. Оно было нитью, ведущей в лабиринт, и по этой нити Джульетта могла пробраться в довоенную пору, к довоенной самой себе. В мутной атмосфере «Моретти» боролись между собой невинность и опыт. Когда Джульетта, вернувшись в Лондон, обнаружила, что кафе до сих пор на месте, ее это немало обрадовало. Столько всего исчезло без следа. Она закурила и стала ждать свой кофе.
В кафе бывало много иностранцев различного толка, и Джульетта любила просто сидеть и прислушиваться к акценту, пытаясь догадаться, откуда приехал тот или иной посетитель. Когда она только начала сюда ходить, в кафе распоряжался сам мистер Моретти. Он всегда был к ней внимателен, называл ее синьориной и осведомлялся о ее матери. («Как поживает ваша mamma?») Разумеется, мистер Моретти не был знаком с ее матерью, но таковы, видимо, итальянцы: самочувствие матерей волнует их гораздо больше, чем британцев.
Она всегда отвечала: «Очень хорошо, благодарю вас, мистер Моретти», не рискуя назвать его синьором вместо мистера, – это казалось ей излишней самоуверенностью, вторжением на чужую лингвистическую территорию. Мужчина, который сейчас стоял за конторкой, вроде бы армянин, никогда не спрашивал Джульетту ни о чем, тем более о матери.
Конечно, она врала. Ее мать поживала не очень хорошо, а точнее, совсем плохо. Еще точнее, она умирала – в больнице «Миддлсекс», в двух шагах от кафе «Моретти», но Джульетта предпочитала отделываться общими словами о ее благополучии.
До болезни мать была надомной портнихой. Джульетта привыкла слышать, как стонут клиентки («дамы», как называла их мать), карабкаясь по лестнице на третий этаж, в квартирку в Кентиш-Тауне. Там они стояли навытяжку в корсетах и объемистых лифчиках, пока мать подгоняла на них выкройку. Иногда Джульетта поддерживала клиентку, пока та балансировала на трехногом табурете, а мать ползала кругом на коленях, подкалывая подол. Потом мать стала совсем больная и не могла прошить даже простой шов, и дамы перестали приходить. Джульетта жалела об этом – они гладили ее по руке, угощали карамельками и спрашивали, хорошо ли она учится. («Какая умница ваша девочка, миссис Армстронг».)
Мать копила гроши, экономила на всем, работала сверхурочно, чтобы придать Джульетте особый лоск, отшлифовать ее манеры, подготовить к блестящему будущему. Джульетту посылали учиться хореографии и фортепиано. Она даже брала уроки красноречия у одной женщины в Кенсингтоне. Она получила стипендию на обучение в частной платной школе, где целеустремленные девочки учились у еще более целеустремленных учительниц. Директриса порекомендовала Джульетте пойти в университет изучать современные языки или юриспруденцию. А может быть, она хочет попробовать сдать экзамены в Кембридж и Оксфорд? «Они ищут таких девочек, как ты», – сказала директриса, но не объяснила, каких именно.
Джульетта бросила учебу, перестала готовиться к блестящему будущему – ей пришлось ухаживать за матерью, у которой, кроме нее, никого не было. После смерти матери Джульетта не вернулась в школу. Почему-то ей казалось, что это невозможно. Той шестиклассницы, всячески старающейся выслужиться перед взрослыми, полузащитницы в школьной хоккейной команде, звезды школьного драматического кружка, ежедневно упражнявшейся на школьном пианино (потому что дома пианино некуда было ставить), активной участницы отряда герл-гайдов[6], обожающей театр, музыку, живопись, – не стало. Утрата преобразила ее, и она исчезла. И насколько Джульетта могла судить, так и не вернулась.
У Джульетты вошло в привычку заходить к Моретти каждый раз, когда мать лежала в больнице «Миддлсекс». Именно здесь она сидела, когда мать умерла. Это был лишь «вопрос дней», как выразился врач, определивший мать в палату тем утром. «Время пришло», – сказал он Джульетте. Понимает ли она, что это значит? Да, ответила Джульетта. Это значило, что она вот-вот потеряет единственного человека, который ее любит. Ей было семнадцать лет, и она горевала о себе почти так же сильно, как и о матери.
Отца своего Джульетта никогда не знала и не испытывала к нему никаких чувств. Мать как-то туманно говорила о нем, и Джульетта, похоже, была единственным доказательством, что он вообще существовал. Моряк торгового флота, он погиб в результате несчастного случая и был похоронен в море еще до рождения Джульетты. Она иногда предавалась фантазиям о коралловых костях и перлах вместо глаз[7], но сам этот человек был ей глубоко безразличен.
Смерть матери, напротив, требовала поэтичности. Когда на гроб упал первый ком земли, у Джульетты перехватило горло. Мать задохнется под этой толщей, подумала она, сама уже задыхаясь. В мыслях возник образ: мученики, задавленные насмерть высыпанной на них кучей камней. Это я, думала Джульетта, вот так меня раздавит потеря. «Не ищи затейливых метафор», – говорила когда-то учительница английского языка, проверяя ее сочинения, но смерть матери показала, что не бывает слишком вычурной метафоры, когда скорбишь. Смерть ужасна и потому нуждается в приукрашивании.
В день, когда умерла мать, погода стояла гадкая – мокро и ветрено. Джульетта сидела в теплом убежище у Моретти, сколько могла. Она пообедала сыром с поджаренным хлебом – сыр с поджаренным хлебом, который подавали у мистера Моретти, неизмеримо превосходил все, что ели у Джульетты дома («Это итальянский сыр, – объяснил мистер Моретти. – И итальянский хлеб»), – а потом, сражаясь с собственным зонтиком, одолела всю обратную дорогу по Шарлотт-стрит до больницы. Придя в палату, она узнала, что никогда нельзя полагаться ни на чьи чужие слова. Оказалось, что смерть матери была вопросом не дней, а лишь пары часов и она умерла, пока Джульетта смаковала свой обед. Когда Джульетта поцеловала мать в лоб, он был еще теплый, и слабый запах материнских духов, ландыша, пробивался сквозь больничную вонь.
– Вы совсем чуть-чуть опоздали, – сказала санитарка, словно смерть матери была автобусным рейсом или театральным представлением. На самом деле это была развязка драмы.