Раздвинуть края раны он собирался вручную. Коган прикинул вес пациентки. По самым приближенным расчетам выходило никак не меньше 150 килограмм. Каждая складка жира была толщиной сантиметров тридцать. С тем же успехом бедный Розенбаум мог бы попытаться разделить воды Красного моря и заставить его расступиться. Море, правда, в этом случае было скорее белым, чем красным.
— Чего тебе надо, Коган? — Беклер даже не оглянулась на Теда.
— Спасибо, Энн, мне ничего не нужно. У меня и так все отлично. А ты как поживаешь?
— Слышь, галерка, вали отсюда. Тут и без тебя трындец полный.
Энн Беклер всегда пребывала в состоянии «трындец полный». Коган полагал, что это для нее — единственный способ комфортного существования. Ей просто необходимо было затерроризировать окружающих до такой степени, чтобы их трындец стал еще полнее, чем ее собственный. С подчиненными, то есть медсестрами и стажерами-подхалимами вроде Розенбаума, это получалось легко. На хирургов же ее тактика действовала значительно хуже, поэтому приходилось использовать более продвинутые методы, причем женское обаяние стояло в этом списке на последнем месте.
«Интересно, — часто думал Коган, — стал бы я мириться с ее поведением, будь она посимпатичнее?» Высокая, стройная, с большими зелеными глазами и нежной кожей — нет, уродиной ее назвать было нельзя. Но в нерабочее время одевалась Беклер подчеркнуто асексуально, напяливая на себя какое-то почти мужское барахло. Чем дольше она общалась с другими хирургами — практически все они были мужчинами, — тем более мужским становилось ее поведение и манера говорить. Однако в душе она по-прежнему считала себя женщиной и яростно отстаивала свои феминистические убеждения. И потому Когана, выпускника Гарварда и приверженца старомодных взглядов на отношения полов, она считала воплощением вселенского зла.
Разумеется, он с этой оценкой согласиться был не готов.
— А что происходит? — спросил Коган.
— Твою мать! — Беклер его вопрос просто проигнорировала. — Да посвети же ты сюда! Ты точно уверен, что ей его не удаляли?
— Доктор, я сам проверял, — ответил анестезиолог. — В карте об этом ни слова.
— Так проверь еще раз! Тут же кругом швы! Хрень какая-то.
Коган взял у анестезиолога карту. Понятно, чего Беклер так бесится. У пациентки на пузе уже четыре шрама от предыдущих операций. Два после кесарева, один после удаления аппендикса. Происхождение последнего было туманным.
— И что не так, Энн?
— Дай карту, я сама посмотрю.
Коган протянул ей бумаги:
— Здесь ни слова об удалении желчного пузыря.
— Бля.
— Она что, пузырь найти не может? — шепнул Коган медсестре.
— Ага.
— Энн, взяла бы ты лапароскоп.
— Если бы Розенбаум не был таким задохликом, никакая камера бы не понадобилась.
— И что теперь? Розенбаум задохлик, а я тебе помогать не собираюсь. Бери лапароскоп.
Беклер злобно глянула на него, потом на остальных, тех, что ждали ее решения. Другого выхода не было, и она это уже поняла.
С виду лапароскоп похож на железную трубочку. С его помощью можно свести операционное вмешательство к минимуму. В брюшной полости проделываются четыре дырочки. В одну просовывают камеру лапароскопа, в остальные три — хирургические инструменты. Хирург проводит операцию, глядя на экран телевизора, и, чисто теоретически, больного можно выписывать через два дня после операции, а не через пять, как обычно.
— Левее, — скомандовала Беклер.
Все посмотрели на экран. Розенбаум водил камерой в области под печенью, там, где полагалось быть желчному пузырю.