– Serviettes! – взвизгнула она.
Я подпрыгнула, опрокинув кофе. Как такое маленькое существо могло издать такой пронзительный звук?
– Merci.
Я потянулась к салфеткам.
Старушка не обратила на мои слова никакого внимания, подошла ближе и принялась тереть мой рукав. Крошечный слуховой аппарат выглядывал из ее правого уха. Я чувствовала ее дыхание и видела белые волоски, завивавшиеся на подбородке. От монахини пахло шерстью и розовой водой.
– Voila. Дома постираете. В холодной воде.
– Да, сестра. Рефлекс.
Старушка заметила письмо в моих руках. К счастью, на него кофе не попал. Монахиня нагнулась посмотреть поближе.
– Элизабет Николе была великая женщина. Божественная женщина. Какая чистота. Какая строгость.
Purete. Austerite. Ее французский звучал так, будто само письмо Элизабет заговорило.
– Да, сестра.
Мне снова девять лет.
– Она будет святой.
– Да, сестра. Вот почему мы и пытаемся найти ее останки. Чтобы позаботиться о них надлежащим образом.
Точно не знаю, в чем выражается надлежащее обращение со святыми, но прозвучало неплохо. Я взяла схему и показала ей:
– Вот старая церковь.
Проследила пальцем ряд вдоль северной стены и указала на прямоугольник:
– А здесь ее могила.
Древняя монахиня очень долго изучала сетку, почти касаясь очками листа.
– Нет ее там, – прогремела она.
– Простите?
– Нет ее там. – Узловатый палец постучал по прямоугольнику. – Это не то место.
Тут вернулся отец Менар. С ним высокая монахиня – тяжелые черные брови сходятся на переносице. Священник представил сестру Жюльену, она подняла сложенные вместе руки и улыбнулась.
Мне не понадобилось передавать слова сестры Бернар. Они явно слышали все, что говорила старушка, еще в коридоре. Как услышали бы и из Оттавы.
– Это не то место. Вы ищете не в том месте, – повторила она.
– То есть как? – спросила сестра Жюльена.
– Вы ищете не в том месте, – повторила сестра Бернар. – Ее там нет.
Мы с отцом Менаром переглянулись.
– И где же она, сестра? – спросила я.
Монахиня снова склонилась над схемой, потом ткнула пальцем в юго-восточный угол церкви:
– Тут. С матерью Аурелией.
– Но сес...
– Их перенесли. Положили в новых гробах под специальный алтарь. Тут.
И опять она указала на юго-восточный угол.
– Когда? – воскликнули мы хором.
Сестра Бернар закрыла глаза. Сморщенные древние губы шевелились в безмолвных подсчетах.
– В тысяча девятьсот одиннадцатом. Я стала послушницей в том же году и помню, потому что несколько лет спустя церковь сгорела, и ее заколотили. Мне приказали ходить туда и класть на алтарь цветы. Мне это не нравилось. Страшно было ходить туда совсем одной. Но я старалась ради Господа.
– Что случилось с алтарем?
– Убрали где-то в тридцатых. Он теперь в часовне Младенца Иисуса, в новой церкви.
Старушка сложила салфетки и принялась собирать чашки на поднос.
– Когда-то могилы отмечали именные дощечки. Теперь туда никто не ходит. Дощечки давно исчезли.
Мы с отцом Менаром посмотрели друг на друга. Он слегка пожал плечами.
– Сестра, – снова начала я, – вы сможете показать нам, где могила Элизабет?
– Bien sur.
– Сейчас?
– Почему бы нет?
Фарфор звякнул о фарфор.
– Оставь тарелки, – сказал отец Менар. – Пожалуйста, надень пальто и ботинки, сестра, и пойдем.