В раме торчало лишь несколько острых осколков. Битое стекло хрустело и позвякивало под ногами.
Осторожно, стараясь не продрать кроссовки и не шуметь, Фрэнк приблизился к окну. Замер. Опять прислушался.
Ни звука.
Из-за зубчатых осколков в раме потянуло холодом – словно в квартиру потекло ледяное естество недовоплотившегося призрака. В сумраке изо рта Фрэнка вылетали бледные струи дыхания.
Мертвая тишина стояла уже десять секунд. Двадцать. Тридцать. Минуту.
Неужели спасся?
Фрэнк отвернулся было от окна и тут услышал шаги. В другом конце двора. На дорожке, ведущей с улицы. Жесткие подошвы постукивали по цементу, стук глухим эхом отлетал от оштукатуренных стен.
Фрэнк застыл на месте. Он дышал ртом – боялся, что преследователь, чуткий, как рысь, услышит его сопение.
Во дворе незнакомец остановился. После долгого затишья опять раздались шаги. Эхо множилось. Понять на слух, куда направляется незнакомец, было теперь трудно. Кажется, медленно идет по кромке бассейна к лестнице, по которой Фрэнк взобрался на второй этаж.
Шаги стучали четко, мерно, деловито, как часы, отсчитывающие секунды до назначенного часа, когда стальное лезвие гильотины ухнет вниз.
Надо сматываться. Но как? Если он выскочит из фургона, то угодит прямо под автоматный огонь – противники только того и ждут. Лежать на полу в темном отсеке и надеяться, что нападавшие уйдут, даже не полюбопытствовав, как он там? Но фургон того и гляди вспыхнет, как костер, в который плеснули горючего, и Бобби изжарится за милую душу.
Бобби вообразил, как он выпрыгивает из фургона, падает, сраженный автоматной очередью, и судорожно дергается на асфальте в предсмертной агонии, точно поломанная марионетка на спутавшихся ниточках.