Мать моей матери была актрисой. Она вышла замуж за моего деда, тоже актера. Он происходил из скромной семьи, жившей в Норфолке, и сменил имя Гэмбл на Кэмпбелл, чтобы получить роль шотландца. Вместе с бабушкой они сочиняли мелодрамы и открыли собственный театр в Грентеме, который потом превратили в кинотеатр – один из первых на севере Англии. Моя мать, Джуди, проводила там целые дни. Она говорила, что своим культурным кругозором обязана в основном фильмам, которые смотрела, сидя на коленях у билетерши. В тот же самый кинотеатр иногда приходила еще одна маленькая девочка – Маргарет Тэтчер.
Мать уехала в Лондон, чтобы стать актрисой. Она была потрясающе красивой. Играла главные роли в театрах с классическим репертуаром и снялась в нескольких фильмах, в том числе в одном с участием Дэвида Нивена и в картине «Зеленый значит опасность», но главной для нее всегда оставалась сцена. Эрик Машвиц написал для нее песню «Соловьиная песня на Беркли-сквер», которую она своим надтреснутым голосом исполняла в лондонском театре под бомбежками. Спускаться в метро она наотрез отказывалась, потому что боялась подземки больше налетов. Очевидцы рассказывали мне, какая она была изящная и с каким самообладанием держалась. Каждый раз, когда то слева, то справа от театра раздавалось очередное «бабах!», публика вскакивала с мест и аплодировала ей стоя. Однажды вечером в «Савой» пришел ужинать знаменитый драматург Ноэл Кауард. Он узнал среди посетителей ресторана мою мать, пригласил ее за свой столик и попросил спеть «Соловья» для таких же смельчаков, как они оба, не желавших прятаться в бомбоубежище. Она спела. Впоследствии она стала его музой, его leading lady – исполнительницей главных ролей во всех его комедиях. Они ездили со спектаклями по всей Англии, поднимая моральный дух соотечественников. В дом, где она жила в Лондоне, однажды тоже угодила бомба. «Что из вещей тебе удалось спасти?» – как-то спросила я ее. Она задумалась и ответила: «Духи «Шокинг» в розовом флаконе от Скиапарелли. Если у тебя больше ничего нет, остается цепляться за излишества». Годы спустя, уезжая с одним рюкзаком в Сараево, я взяла с собой губную помаду от Герлен, пару флакончиков духов и шелковое белье для школьниц. Мама была права: да здравствуют излишества!
В Лондоне мама жила в одной квартире еще с двумя актрисами – Сарой Черчилль[2] и Пенелопой Рид, она же Пемпи, кузина моего отца. Именно она познакомила моих родителей. Моей матери она говорила: «Если бы ты знала моего двоюродного брата Дэвида! Он просто чудо!» Отцу она говорила: «Если бы ты знал мою подругу Джуди! Самая восхитительная на свете девушка!» Папа с мамой поженились в 1944 году, и их свадьбу показали по телевидению в новостях, потому что моя мать была знаменитостью. Выглядели они чрезвычайно изысканно. Папа – с повязкой на одном глазу, мама – настоящая кинозвезда, в платье от Виктора Стибеля, моего крестного отца и самого известного кутюрье тех лет; подружками невесты были Сара Черчилль, в будущем – моя крестная, и Пемпи. Родственники отца восприняли новость о его женитьбе с восторгом. У бабушки было три сына и муж, помешанный на войнах – Первой мировой, Второй мировой и прочих, включая те, на которые его никто не призывал. Поэтому она была счастлива, что в доме наконец-то появится девушка… Зато для маминых родителей этот брак стал катастрофой: они надеялись, что их дочь сделает звездную театральную карьеру! Правда, мой отец обещал, что ни за что не станет мешать жене по-прежнему играть в театре… Promises, promises![3]
Через год родился Эндрю; еще через год – я. Четыре года спустя родилась моя младшая сестра Линда, и папа перевез всех нас на ферму, о которой давно мечтал. Это и в самом деле оказалось райское местечко – для нас, детей, но, к сожалению, каждый вечер ездить оттуда в Лондон на спектакль было слишком далеко. Потом мы жили на другой ферме, в Хенли-он-Темз, а потом у папы ухудшилось здоровье. Ему пришлось перенести несколько операций. Родители поняли, что пора перебираться ближе к Лондону. Возможно, отец согласился на это, чтобы мама могла вернуться на сцену. Они купили в Челси большой викторианский дом – Чейн-Гарденс. Если я ничего не путаю, Эндрю отправили в интернат лет в шесть, как большинство мальчиков из хороших английских семей. Поначалу на выходные его забирали домой, но, поскольку бензин тогда был по карточкам, а мама пришла к выводу – несколько поспешному, – что ему там нравится, то вскоре его перевели на полный пансион; там же он окончил начальную школу, а в 13 лет перешел в Хэрроу – баснословно дорогую частную школу, которую посещали все мальчики из семей с папиной стороны перед поступлением в Кембридж.
Мы с Линдой ходили в дневную школу – day school – в Кенсингтоне. Каждая в свою. Моя школа была странной. Наша директриса, мисс Айронсайд, хвалилась, что во время войны принимала у себя двух премьер-министров и одного изменника родины. Но там же, в школе, я познакомилась с двумя учительницами, которые оказали огромное влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Их звали мисс Стейнс и мисс Стори, и они преподавали у нас историю, английскую литературу и английский язык. Они возили нас в Стратфорд-на-Эйвоне, смотреть «Святую Иоанну» Бернарда Шоу, или водили в Британский музей, полюбоваться на бриллианты (чтобы мы понимали, что такое step cut diamond, то есть разбирались в огранке – на случай, если кто-то преподнесет нам в подарок кольцо с бриллиантом). Мы вместе с ними восхищались красотой украшений королевы Англии Елизаветы I и рыдали над драмой шекспировского Ричарда II… Но это уже совсем другая история.
1957
30 апреля
Дорогой Манки!
Сегодня утром весь дом стоял на ушах. Эндрю надо было возвращаться в интернат, а ему не собрали вещи. Сначала их сложили в чемодан, но выяснилось, что никто не знает, где его белая сорочка, потом вспомнили про boiler suit[4], про два розовых галстука и четыре носовых платка и так далее и тому подобное. Через какое-то время нашлось все, кроме подтяжек. Чемодан надо было срочно отправлять, и мы с Эндрю на автобусе поехали в туристическое агентство Томаса Кука. Мы вышли не на той остановке: Lower[5] что-то там стрит вместо Higher[6] что-то там стрит и до самой Lower что-то там стрит нам пришлось бы топать пешком. Я говорю «что-то там стрит» потому, что не помню названия улицы; к счастью, у меня было с собой три с половиной фунта для Эндрю и полтора фунта для себя. Наконец мы добрались до агентства, заполнили квитанцию и стали ждать автобуса. Потом Эндрю уехал. Не могу сказать, что я испытала облегчение. Я боялась, что он опоздает на поезд. Когда я пишу, что у меня оказалось с собой три с чем-то фунта «к счастью», это чистая правда, потому что нам не пришлось идти пешком от Higher что-то там стрит до Lower что-то там стрит. Я помахала Эндрю на прощание и вернулась домой. Больше ничего писать не буду, потому что больше ничего интересного не было.
30 октября
В среду мы с Линдой придумали новую игру. Мы играли, как будто мы мальчики и живем в интернате. Странное совпадение – в тот же вечер мама сказала, что меня, может быть, тоже отправят в интернат. Вроде бы они собирались отправить меня в интернат, который называется «Леди Иден’с», или в «Нью-Форест», или куда-то в Даунс, или еще в какой-то, на побережье, у меня там учится подружка. Потом я смотрела по телевизору передачу про свиней.
* * *
В конце концов родители отправили нас с младшей сестрой Линдой в школу для девочек – school for girls – под названием «Аппер-Чайн», расположенную на острове Уайт. Я сама настояла на отъезде, потому что все мои школьные подружки уже учились в интернате. Мне было 12 лет, и я вся была в предвкушении новой жизни. Линда и другие младшие девочки жили в основном здании; там же у нас проходили уроки. Нас поселили в отдельных домиках – houses, где распоряжались воспитательница и ее помощница. Нашим домиком командовали воспитательница Вандербан и мисс Томас. Еще у нас были старосты. Нашу старосту – head girl – звали достопочтенная Джейн Уэлплей. Старше меня на несколько лет, она носила длинную толстую косу и была моим кумиром. Ни за что на свете я не хотела бы ее огорчить. Если у меня накапливалось слишком много late marks – замечаний об опоздании, – я больше всего боялась услышать от нее: «Девяносто девять, вы очень меня разочаровываете». 99 – это был мой номер. Номер Линды был 177. Наш цвет был зеленый. Каждый дом носил имя британского исследователя. Я жила в «Скотте», Линда – кажется, в «Роудсе». В каждом доме было по нескольку спален на восемь человек.