Сгущались сумерки. В небе засверкали первые драгоценности лунного кольца. Там, наверху, катались и кувыркались в вечном падении бесчувственные орфы. Их сестра, агонизирующая в капкане почвы и гравитации, отбрасывала на песок исполинские багряные тени. Д-р Алимантандо съел невдохновляющий ужин и отправился спать. В два ноль два его разбудил ужасный голос.
«Боже, сгнои РОТЭХ!» – вопил он. Д-р Алимантандо заторопился сквозь черные пещеры посмотреть, что происходит. Во мраке воздух гудел от напряжения, темноту пронзали лучи прожекторов, секции могучего тела орфы вдвигались и выдвигались, открывались и закрывались. Орфа ощутила дрожь д-ра Алимантандо в ночной рубашке и пригвоздила его, как великомученика, прожекторами.
«Помоги мне! Умирать не так просто, как я себе представляла».
– Это потому что ты машина, а не человек, – крикнул д-р Алимантандо, заслоняясь от бьющего в глаза света. – Люди и правда умирают очень легко.
«Почему нельзя умереть, когда хочешь? Помоги мне, человек, помоги мне, подойди, и я покажу тебе, как проявить милосердие, ибо это ползучее бессилие, это механическое недержание невыносимо. Подойди, человек. Помоги мне!»
И д-р Алимантандо босиком, спотыкаясь, сошел вниз по ухабистой тропе, вверх по которой волочился сегодня утром. Он понял, что вчера наверняка проплыл над орфой, не зная, что она умирает под землей. Странно, очень странно. Он спешил по еще теплому песку к гудящему лику левиафана. На гладком металле появилось темное пятнышко размером с монетку в двадцать центаво.
«Это активатор прерывания моих систем. Дотронься до него – и я перестану быть. Все мои системы выключатся, все мои цепи перемкнет, и я умру. Сделай это, человек».
– Я не уверен…
«Человек, мне семьсот лет, я ровесница земли, по которой ты ходишь; неужели в эпоху упадка старость больше не вызывает уважения у вас, людей? Уважь мои желания, ибо я хочу одного: исчезнуть. Дотронься до пятна. Сделай это, человек. Помоги мне».
Д-р Алимантандо тронул темное пятно, и то мгновенно обесцветилось, слившись с теплым оранжевым металлом. Затем очень медленно, очень постепенно жизненный гул орфы затих, заглох, умер и растворился в молчании Великой Пустыни. Пока огромная машина расслаблялась до небытия, ее многочисленные панели, люки и секции открывались, являя диковинные механизмы внутренностей. Уверившись в том, что орфа умерла, д-р Алимантандо пополз обратно в постель, ощущая тревогу и вину из-за сделанного.
Утром он пошел обгладывать тело убитой им орфы. За пять дней яростного, упорного и неизмеримо приятного труда он построил из этого тела ромбовидный гелиоколлектор в пять раз выше себя и не без труда водрузил его на опору ветряного насоса. Энергии и горячей воды будет в достатке; на этом д-р Алимантандо не остановился, пробив в стенах своих пещер окна и застеклив неповторимый вид Великой Пустыни пластиком из полимеризационной установки орфы. Он расчленил труп и понемногу перенес его по утесам в новый дом. Перерыл машинные потроха и вырезал из механизмов куски, что станут отличными автокультиваторами, оросительными насосами, электротермопластинами, щитами освещения, метановыми ферментализаторами, дождевальными установками, – все, в чем есть хоть немного труда и изобретательности. Д-р Алимантандо боготворил изобретательность, особенно собственную. Всякий улучшенный прибор радовал его сутки напролет, пока он не конструировал еще один. Шли дни, орфа мельчала – до жалкой скорлупы, затем до секций, из которых д-р Алимантандо строил новые гелиоколлекторы, затем до пластин, а однажды ночью разразилась буря, такая ужасная, что д-ра Алимантандо на его самодельной постели била дрожь и он свернулся клубком под лоскутной сумой. Наутро кости мертвой машины исчезли, как древний город под зыбучими песками.
Однако благодаря ее смерти д-р Алимантандо преобразил выжидающий оазис в настоящую уютную технологичную обитель, личный мирок, о котором не знают даже зодчие мира; мирок, в котором человек может вдоволь и углубленно размышлять о предназначении, бреде значения, времени, пространстве и смысле жизни. Обо всем этом д-р Алимантандо размышлял и, поскольку бумаги не хватало, записывал свои умозрения на стенах пещер черным углем. Год и один день он покрывал стены алгебраическими формулами и теоремами на языке символической логики, а как-то ближе к вечеру увидел на западном горизонте паровой шлейф и понял, что обещание орфы выполнено, причем на семь месяцев раньше срока. Он подождал, когда поезд приблизится настолько, чтобы можно было прочесть название «Вифлеем-Арес Ж/Д», поднялся в самую высокую комнату дома – погодную, сел и стал смотреть на великую пустыню, пока поезд не скрылся за восточным горизонтом. Ибо д-р Алимантандо понял, что предназначение – штука неисповедимая и за хвост ее не поймаешь; из своих штудий он знал, что через ландшафты времени и парадокса до места назначения ведет множество путей – и что есть назначение, как не что-то предназначенное? Это и есть его предназначение: жить в плодотворном одиночестве в башенке посреди пустыни. Все могло быть куда хуже. Однажды утром, вскоре после того, как первый в истории поезд пересек вселенную д-ра Алимантандо, он доставил в погодную комнату себя и бутылку горохового вина. Самая верхняя пещера с ее четырьмя окнами, глядящими на четыре стороны света, очаровала д-ра Алимантандо настолько, что он посещал ее изредка, дабы она оставалась особой. Он подолгу всматривался в каждый заоконный пейзаж. Затем наполнил гороховым вином стакан, и еще один, и еще, и еще, а когда из бутылки сорвалась последняя капля, поднял стакан и дал имя всему, что видел.
– Дорога Запустения, – пробормотал он, допивая последний стакан горохового вина. – Ты – Дорога Запустения. – Так она и осталась Дорогой Запустения, хотя д-р Алимантандо, протрезвев, осознал, что имел в виду вовсе не Дорогу Запустения, а Дорогу Назначения.
Глава 2
М-р Иерихон качал дрезину в лесах и на равнинах. Он качал ее на лужайках и в метрополисах. Он качал ее на рисовых полях и в фруктовых садах, в горах и на болотах. В данный момент он качал ее в Великой Пустыне. Он был терпелив. Он был упрям. Маленький угловатый человечек, крепкий и черный, как полированный корень какого-то пустынного дерева, нестареющий и несокрушимый. Он качал бы эту рукоятку до края света, если б мог укрыться от тех, кто желал его прикончить. Они нашли его в Телферсоне, они нашли его в Кольце Наманги, они нашли его в Чипотле – а он ведь и сам еле нашел Чипотль. Пять дней он ходил озираясь, а на шестой нужда в этом отпала: одетые по-столичному убийцы сошли с поезда, ища его во все глаза, и м-р Иерихон тот же час бежал.
То был отчаянный ход – дать деру в Великую Пустыню; но кроме отчаяния и пустыни у м-ра Иерихона ничего не было. От горячей рукоятки на ладонях вздулись волдыри, вода кончалась, но он продолжал качать, качать, качать эту нелепую ручную дрезину километр за километром камней и пылающего алого песка. Ему не улыбалось сдохнуть на камнях и в пылающем алом песке. Здесь Отченаш Достойных Семейств сдохнуть не мог. Так говорил Джим Иерихон. Так говорила коллективная мудрость его Достойных Предков, что кувыркалась в лимбо-чипе, вживленном ему в гипоталамус. Может, игла убийцы предпочтительнее. А может, и нет. М-р Иерхион сжал рукоятку посильнее и медленно, через боль и скрип привел дрезину в движение.
Он стал самым молодым Отченашем, примкнувшим к Достойным Родам, и нуждался во всей накопленной мудрости пращуров, включая уже оплаканного непосредственного предшественника, Отченаша Уиллема, чтобы выжить в первые месяцы в должности. Именно Достойные Предки побудили его к переезду из Метрополиса в Новый Мир.