– Толя, пойдём завтракать… горяченького попей… Или полежишь ещё?
Папа с трудом встаёт, засовывает распухшие ноги в валенки. Лицо у него одутловатое и бледное до синевы.
Я снимаю шубку и вешаю на спинку стула, присаживаюсь к столу. Придвигаю к себе блюдце с хлебом и чашку. Мы едим, откусывая крохотные кусочки, медленно пережёвываем и запиваем кипятком. И для меня, и для мамы, закутанной в пуховый платок, и для отца сейчас нет ничего важнее хлеба.
– Хорошо бы обменять мою шубку на крупу, – покончив с завтраком, говорю я. – За неё можно получить кило риса.
Мама долго молчит, вздыхает:
– А ходить в чём будешь?
– В твоём ватнике, он тёплый.
– Он тебе велик, мёрзнуть будешь… Да и не дадут столько за искусственную шубу.
Мама права, конечно. Но как же быть с папой?
– Витя приходил? – хрипло спрашивает отец, едва шевеля губами.
– Нет…
Брат Виктор обороняет город и иногда приходит нас навестить, приносит что-нибудь из своего пайка.
Я встаю, чтобы повесить шубку на вешалку, машинально запускаю руку в карман, проверяя на месте ли карточки, и с ужасом понимаю, что их нет внутри. Всё ещё не веря в страшное, ищу в другом кармане… Они обязательно должны быть там, иначе лучше сразу умереть!
В другом кармане карточек тоже нет. Будто во сне вижу папу с чашкой кипятка, маму, моющую посуду в небольшом тазу…
Надо искать карточки, наверняка я обронила в магазине или на тропинке, когда доставала варежки, вдруг их ещё никто не подобрал?
– Ларочка, ты куда? – Мама заметила, что я снова одеваюсь.
Бормочу:
– Я сейчас…
– Зайди в магазин, вдруг там выбросят что-нибудь.
Не с чем мне идти в магазин, если не найду карточек.
Медленно, пристально глядя под ноги, тащусь по лестнице, выхожу во двор-колодец. Шаря глазами по сугробам, направляюсь к арке. Талонов нигде не видно. Господи, пожалей меня!
Наверно, я говорю это вслух, потому что идущая навстречу женщина странно смотрит в мою сторону. Да всё равно!
– Вы не находили карточки? – бросаюсь к ней.
– Нет, ничего не находила… Карточки потеряла? – сочувствует женщина. – Вот горе-то, вот горе…
Господи, пожалуйста, не дай нам умереть, ведь без карточек мы все обречены. Если Витя будет приносить свой хлеб, то и он умрёт: одного пайка не хватит на четверых. Боже, помоги мне!
Я бегу, если это можно назвать бегом, к выходу со двора, ноги стали ватными и слабыми, голова кружится…
***
Потом я много раз спрашивала себя: почувствовала ли что-нибудь необычное, не насторожило что-то? Нет, ничего такого не почувствовала, а может, в горячке просто не заметила.
Но всё изменилось в один миг. Шумно, очень шумно… Мимо меня проносились машины, много машин. Они странные, никогда не видела таких. Проспект, по которому я час назад переползала через снежные колеи, совершенно чист. Снега почти не было, кроме небольших белых островков под деревьями. Ведь только что лежали целые горы, я старалась не оступиться в сугроб, чтобы не зачерпнуть валенками!
Пропали дощатые бункеры и мешки с песком, которыми были заложены окна, и сами здания изменились. Моргают светофоры… откуда они взялись, откуда электричество?
Мне навстречу спешили люди. Шли по-здоровому быстро и весело, не сберегая сил. Я давно, очень давно не видела, чтобы ленинградцы так ходили. У нас была особая блокадная походка с наклоном вперёд, будто против ветра, мы тащились, едва переставляя ноги.
У этих людей румяные лица, а не зеленовато-бледные, они без шапок – и не чувствуют мороза. Впрочем, стало значительно теплее и светлее.
Какой-то мальчик лет семи остановился, с любопытством изучая моё лицо и одежду. У него румяные пухлые щёки, красивая синяя куртка из блестящей ткани и добротные сапожки.
«Мне всё это снится, – подумала я, – таких людей в блокаду не бывает, таких машин не бывает…»
Мальчик пошарил в кармане и достал… мандарин!
– С Новым годом! – сказал он и протянул оранжевый пахучий шарик.
– Спасибо…
Это точно сон, но какой приятный! Я понюхала мандарин, и от запаха снова закружилась голова, рот заполнился слюной. Не удержалась и впилась в кожуру зубами, откусила и жевала, чувствуя, как течёт сок по подбородку.