У Константина на лице читалась растерянность, как будто он только проснулся и не понимал, что происходит. Феня, румяная и счастливая, в белом платье, украшенном по подолу мелкими цветочками, подкладывала мужу на тарелку то кусок рыбы, то картофелину, смотрела влюблёнными глазами.
Гости то и дело поглядывали на молчаливого Лёшу, ковыряющего вилкой яичницу, а один подвыпивший Матрёнин родственник всё приставал:
– Что, Лёшка, новая мамка у тебя теперь, да? Чего молчишь? Али ты немтырь?
Лёша промолчал, перевёл взгляд на стену, где раньше висела свадебная фотография. Теперь её не было, как видно, Матрёна подсуетилась и сняла. Лёшка тяжело вздохнул, нахлобучил картуз и вышел из дома.
На улице текла своя жизнь. Здесь можно было на минутку забыть, что тятя женился, не смотреть на этих любопытных гостей. Мальчишки за канавой играли в куру, счастливые; бабы с вёдрами толпились у колодца, набирали воду и сплетничали. Мимо проехала рыжая лошадь, запряжённая в повозку. Возница приветливо кивнул и махнул Лёшке рукой. Да это же Антип!
– Дядя Антип!
– Лёша! Иди сюда, на-ка гостинчика, лисичка передала! – улыбнулся в бороду Антип и протянул кулёчек орехов. Покосился на открытые окна, из которых неслась песня про молодого влюблённого ямщика, удивился: – Что ли праздник какой отмечают?
– Тятя женился… гуляют.
– Ну-у? Хм… что ж, бывает. Зайти надо, поздравить молодых. Подержи лошадь, Лёшка.
Тот взял Жозефину под уздцы.
– Хлебца хочешь? – Лёша вытащил из кармана краюшку, и лошадь приняла хлеб мягкими губами с ладони.
Антип вернулся, вытирая рукавом рот, видно, Матрёна за здоровье новобрачных поднесла рюмку водки.
– Ну что, Лёшка, соскучился по Яшке и Полинке? А то поехали со мной, погостишь немного. Вера Семёновна будет рада, она завсегда приветы тебе передаёт.
– А можно?
– Тятька твой разрешил… Ну как, едешь?
Лёша не стал возвращаться в дом, мигом забрался в повозку: вдруг дядька Антип передумает?
– Но-о, Жозефинушка, пошла, родимая!
Лошадь послушно тронулась.
…Они приехали в самый разгар уборки: Яшка гонял голиком грязную воду, Вера в подоткнутой юбке и опорках мыла полы.
Обернулась на стук, прищурилась:
– Господи, Лёшенька! С братцем Константином что-то стряслось?
– Ну что ты, Семёновна, почему сразу стряслось? Соскучился мальчонка, погостить приехал, – успокоил Антип, входя в дом и крестясь на образа.
– Ну слава тебе… А мы-то как соскучились!
Вера вытерла руки фартуком и поцеловала Лёшеньку.
– Яков, посмотри не отвязалась ли кобыла, а Лексей тебе подсобит. Мне с матерью поговорить надо, – подмигнул конюх.
– Проходите, Антип Николаич, – спохватилась Вера, – чаю попьём, самоварчик ещё не остыл.
Она засуетилась возле пузатого самовара в медалях, а Антип тем временем рассказал новости.
– Женился, значит, а мне молчок, – с горечью заключила Вера. – Я видела Феню, догадалась, что тяжёлая она.
– Ты его не осуждай, Вера Семёновна.
– Господь с вами, я не осуждаю. Живое тянется к живому, не век ему одному куковать. А с Лёшей-то как теперь быть?
– Поговорите с ним, решите… Феня – девка добрая, обижать мальчонку не станет. А Матрёну ты хорошо знаешь? – спросил Антип и отхлебнул из чашки.
– Матрёшку-то? Конечно. Девчонками бегали, играли вместе. Как детки родились, так уговор у нас шутейный был, чтобы поженить моего Яшку и её Феню.
– Не дождалась она твоего Якова, долго раздумывал, – усмехнулся Антип. – Ну, мне пора. Спасибо за чай.
– Да что вы, Антип Николаич, вам за Лёшеньку спасибо, душа не на месте, когда он далеко.
Зайка
Не о такой доле мечтала для единственной своей дочери Матрёна. Она давно лелеяла мечту отправить Феню в Питер на попечение своего дядьки, хоть и старого, но крепкого мужика, тот обещал пристроить Феню ученицей к портнихе. Выучилась бы, стала портнихой, а при такой внешности и при хорошей одёжке непременно нашла бы мужа хорошего и богатого. Как барыня жила бы, кофий с сахаром пила.
Всё прахом пошло. Понесла от вдовца-калеки, а вдовец ещё и с хвостом. И что хорошего в этом мальчишке люди находят? Обычный босяк, а бабы млеют: Лёшенька да Лёшенька… Тьфу! Но хоть вой, хоть кричи, а позор-то прикрыть надо, пузо на нос лезет у Феньки. Ох…
Матрёна перебирала сундук, перетряхивала костюмы и юбки, пересыпанные нафталином. Простенькое лицо её с носом-пуговкой и маленькими бесцветными глазками было красно и сердито. Как зло посмотрел на Матрёну зять, когда она только намекнула, что Лёшку надо насовсем у Верки оставить. Как изменился в лице, когда не увидел свадебной фотографии на стене!
– Вы, мамаша, не забывайте, что это дом Софьи и Лексея. И здесь вы нитку с места на место переложить не смеете. Иначе… – указал Константин на икону, – вот бог, а вот – порог.
Матрёна от изумления онемела. Вот так зять, вот так тихоня! Как не похож был тот прежний Константин, которому она кнутом грозила, на теперешнего, с колючими глазами. От этого взгляда Матрёне холодно стало. А Феня заглянула к матери вечером т только добавила масла в огонь. Виновато опустив глаза и теребя косу, сказала, чтобы Матрёна пока не приходила к ним, в чужой монастырь, мол, не ходят со своим уставом.
– Кобель колченогий, ирод голоштанный! Он в ногах валяться у меня должен! Если б не он, жила бы ты барыней, чай да кофий с шоколадом пила, в шелку-бархате ходила!
– Ах, маменька, перестань. Сроду бы я не поехала в энтот Питер.
– Дура, как есть дура! Нашла бы жениха богатого, не то что этот беспартошный!
Феня поморщилась. Про богатых питерских женихов мать твердила давно, как будто поджидали эти женихи Феню на каждом углу. Сейчас-то зачем о них говорить, если Костя – законный муж, когда его ребёнок в животе барахтается.
Феня охнула, присела на лавку, держась за живот.
– Что? – встревожилась Матрёна. – Болит? Дай посмотрю… Живот-то какой большой… парнишка будет, к Рождеству принесёшь.
К дочери она ходить не перестала, да и странно это: живут по соседству, а ей и за солью не зайди! Где ж это видано? И дочке помочь по хозяйству надо, с животом-то тяжело… Матрёна выкинула из головы слова зятя, но шарила по дому и наводила свои порядки, когда Константина не было, только свадебную фотографию трогать не смела.
Мотря сновала по чулану, заглянула в ларь с мукой, в бочонки с соленьями, в мешки с зерном. На сундуке лежала кошка с котятами, не спускала с Матрёны мерцающих глаз. Четверо котят спали, уткнувшись носиками в материнское брюшко. Матрёна приблизилась к сундуку, губу оттопырила.
– Эк наплодила! Куды их теперь девать прикажешь? Фенька жалостливая, потопить не смогёт. Надо-тка в мешок – и потопить, пока никого нет… А пятый где? Пятеро же было…
Зайка настороженно следила за Матрёной, чуя опасность, и когда та попыталась взять белого котёнка, кошка выгнулась дугой, зашипела и вцепилась когтями и зубами в чужие руки, неприятно пахнущие солёным. Матрёна вскрикнула.
Через несколько минут она торопливо шла с мешком по тропинке, ведущей к Волге. Руки в глубоких царапинах саднили и кровоточили.
– Экая тварь, руки-то как уделала! – плакала и причитала Мотря.
Очутившись на берегу, она сунула камень в мешок, крепко завязала верёвкой, размахнулась и швырнула его в реку. Тяжелый мешок сразу пошёл ко дну, на поверхности появились пузыри и вскоре пропали. Матрёна постояла недолго, помыла окровавленные руки в речной воде, вытерла фартуком и повернула к дому.
…Феня подоила козу, процедила молоко и отлила немного в миску для кошки.
– Кис-кис, Зайка, иди сюда!
Кошка не отзывалась. Она не спрыгнула со своего места, не заурчала ласково, не стала бодать головой Фенины ноги. Зайка лапами подмяла под себя единственного котёнка с пятнышком между ушей, мордочка её была мокрой от слёз. Феня охнула, опустилась на пол, поражённая страшной догадкой.
– Господи, что же будет теперь?