Вероятно, моя мать сгорела бы со стыда, если бы ей стало известно, что в моем платье узнали то, которое было на Джун, но девушки, проживающие в округе Гарнер, всегда ищут случая для завуалированных оскорблений.
Я пытаюсь обратить все в шутку, посмеяться, но корсет затянут так туго, что я не могу не только смеяться, но даже сделать глубокий вдох. Но это не важно. Кирстен замечает меня только потому, что хочет замуж за Майкла. А Майкл Уэлк – с детства мой самый близкий друг. Раньше мы все свободное время проводили, наблюдая за людьми, пытаясь найти подсказки насчет того, каков он – год благодати, но Майклу в конце концов надоела эта игра. Вот только для меня это было вовсе не игрой.
Обычно девочки перестают водить дружбу с мальчиками вскоре после десяти лет, то есть тогда, когда завершается обучение девочек в школе, но мы с Майклом каким-то образом сумели сохранить нашу связь. Наверное, потому что он ничего не хотел от меня, а я ничего не хотела от него – все просто. Разумеется, мы больше не могли, как прежде, бегать по городу вместе, но мы нашли способ продолжить наши встречи. Вероятно, Кирстен полагает, что я имею на Майкла влияние, но я не вмешиваюсь в его личную жизнь. Чаще всего вечерами мы просто лежали в лесу на поляне, глядя на звезды и думая о своем. И нам обоим этого хватало.
Кирстен заставляет свою свиту умолкнуть.
– Надеюсь, нынче вечером ты, Тирни, обретешь жениха, – говорит она с приторной улыбкой.
Я знаю эту ее улыбку – точно такую же она подарила в воскресенье отцу Эдмондсу, когда заметила, что его руки, кладущие на ее розовый язычок святую облатку, дрожат. Волшебство Кирстен проявилось рано, и она об этом знала. За ее лицом с его тщательно сохраняемым неизменно любезным выражением, за ее подчеркивающей фигуру одеждой таится жестокость. Как-то раз я видела, как она утопила бабочку, не переставая при этом играть ее крылышками. Однако, несмотря на свою злую натуру, она станет хорошей женой будущему главе совета. Она целиком посвятит себя Майклу, будет обожать их сыновей и родит жестоких, но очень красивых дочерей.
Я смотрю на девушек, скользящих мимо, точно рой ос, и невольно начинаю гадать, как они поведут себя за границами округа. Во что превратятся их заученные улыбки, их кокетство? Не начнут ли они куролесить, валяться в грязи и выть на луну? Интересно, как из тела уходит заключенное внутри волшебство – выходит ли оно разом, как удар молнии, или же вытекает мало-помалу, как сочащийся яд? Но невольно мне приходит в голову еще одна мысль – а что, если это не происходит вообще?
Вонзив в ладони в кои-то веки отполированные ногти, я шепчу:
– Та девушка… то собрание в лесу… это всего лишь сон. – Нельзя, нельзя впадать в искушение, нельзя впускать в голову такие мысли. Нельзя поддаваться ребяческим фантазиям, ибо даже если рассказы про волшебство – это ложь, то беззаконники – это очень даже реально. Ублюдки, родившиеся от женщин, что живут в предместье, негодяи, которых все честят. Все знают, что они только и ждут возможности схватить какую-нибудь девушку, из тех, что проводят в глуши свой год благодати, когда, по общему мнению, волшебство особенно сильно, чтобы потом продать на черном рынке сделанное из ее тела снадобье, которое, как известно, являет собой и эликсир молодости, и афродизиак.
Я смотрю на массивные ворота, отделяющие нас от предместья, и гадаю, не притаились ли там беззаконники… в ожидании нас.
Оголенные участки моего тела, словно отвечая на этот вопрос, обдувает холодный ветер, и я ускоряю шаг.
Жители округа толпятся возле оранжереи, строя догадки относительно того, какой цветок тот или иной из женихов выбрал для своей невесты. К счастью, среди имен, которые при этом повторяют, мое имя не звучит.
Наши предки приплыли сюда из разных стран, и их языки были столь многочисленны и несхожи, что единственным способом, которым они могли общаться между собой, был язык цветов. Только на этом языке они могли говорить друг другу: прости, удачи, я тебе доверяю, я тебя люблю и даже чтоб ты сдох. Почти для каждой мысли или чувства есть свой особый цветок. Казалось, теперь, когда мы все говорим на одном языке – английском, спрос на цветы должен был бы сократиться сам собой, однако старые обычаи не умирают, они держатся, и держатся крепко. Потому-то я и сомневаюсь в том, что что-либо изменится… и неважно, что.
– Какой цветок надеетесь получить вы, мисс? – спрашивает меня работница, отирая мозолистой рукой пот со лба.
– Нет… нет, это не для меня, – смущенно бормочу я. – Я просто смотрю. – Я вижу маленькую накрытую тряпицей корзинку, из-под которой выглядывают красные лепестки. – А это что за цветы? – спрашиваю я.
– Да просто сорняки, – отвечает она. – Раньше их было полно. Нельзя было и шагу ступить. Тут от них избавились, но сорняки удивительная вещь – можно вырвать их с корнем, развести огонь в тех местах, где те росли, они могут даже много лет не появляться, а потом, как пить дать, вдруг как вырастут, как зацветут.
Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть цветы, и тут работница говорит:
– Не печалься, если тебе, Тирни, не достанется покрывало.
– От-откуда тебе известно мое имя? – запинаясь, спрашиваю я.
Она дарит мне лучезарную улыбку.
– Когда-нибудь и ты получишь цветок, пусть и немного увядший. Любовь, знаешь ли, даруется не только тем, кто состоит в браке, она для всех, – говорит она, вкладывая в мою руку головку какого-то цветка.
Растерянная, я быстро разворачиваюсь и кратчайшим путем иду к рынку.
Разжав пальцы, я вижу на своей ладони чудный фиолетовый ирис.
– Надежда, – шепчу я. Нет, я не мечтаю, что юноша подарит цветок и мне – я надеюсь на лучшую жизнь. Честную, справедливую. Мне не свойственна сентиментальность, но сейчас кажется, что ирис – это знак. Знамение, от которого веет волшебством.
Я прячу цветок в корсаж, над самым сердцем, чтобы не потерять его, и подхожу к шеренге стражников, которые отводят от меня глаза.
Трапперы, только что явившиеся с территории леса, восторженно цокают языками, когда я прохожу мимо них. Вид у мужчин неопрятный, грубый, но мне почему-то кажется, что жизнь их честнее, чем у нас. Мне хочется заглянуть им в глаза, хочется выяснить – смогу ли я, глядя на их обветренные лица, ощутить дух приключений, дух бескрайних северных лесов, – но я не отваживаюсь это сделать.
Мне нужно только одно, говорю я себе, – купить ягод. И чем скорее я с этим покончу, тем скорее смогу встретиться с Майклом.
Когда я вхожу на крытый рынок, до моих ушей доносятся непривычные слова, и мне становится не по себе. Обычно я прохожу между базарных рядов, мимо связок чеснока, мимо порезанного ломтиками бекона также незаметно, как ветерок, но нынче жены смотрят на меня сердитыми глазами, а мужчины ухмыляются с таким видом, что хочется скрыться.
– Это дочка Джеймсов, – шепчет одна из женщин.
– Та самая девка-сорванец?
– Лично я подарил бы ей и покрывало, и кое-что другое. – И один из мужчин тыкает локтем в бок своего сына.
К щекам моим приливает кровь – я чувствую неловкость и стыд, хотя не понимаю, почему.
Я все та же девушка, которой была вчера, но теперь, только что вымытая, втиснутая в это нелепое платье и помеченная красной лентой, я вдруг утратила свою незаметность – и вот уже мужчины и женщины округа Гарнер глазеют на меня, как будто я экзотическое животное, выставленное на всеобщее обозрение.
Их взгляды и шушуканье ранят меня, словно клинок.
Но гаже всего взгляд Томми Пирсона, именно из-за него я невольно ускоряю шаг. Он словно следит за мной, и мне даже не нужно ничего видеть, чтобы кожей чувствовать: я в ловушке. До меня доносится хлопанье крыльев хищной птицы, сидящей на его руке. Он любит хищных птиц – это звучит впечатляюще, и такое увлечение могло бы внушать уважение, но на самом деле Томми не обладает каким-либо особым мастерством. Он не старается завоевать доверие или уважение этих птиц, а просто ломает их дух.