В «Жизнеописании» вполне достоверно рассказывается о многочисленных препятствиях, которые приходилось преодолевать путешественнику Сюань-цзану. Авторы изображают его существом необычайным, осененным небесной благодатью, а путешествие оказывается предприятием, в котором воплотился небесный промысел.
Постепенно биографические элементы в разного рода описаниях паломничества отступают на задний план; путешествие Сюань-цзана в его историческом облике становится лишь удобным поводом к занимательному, насыщенному приключениями и вымыслом повествованию. Начинается и фольклорное бытование сюжета. К ранним фольклорным произведениям, в основе которых – паломничество Танского монаха, относится «Сказ со стихами о Трипитаке, добывшем при Великих Танах священные книги», отпечатанный в Ханчжоу в XIII веке.
Язык и «Сказа» и «Записок» скорее литературный, нежели разговорный, черты последнего можно встретить лишь в диалогах, тогда как классические сказительские обороты в нем практически отсутствуют. Основной тип описания в «Сказе» – присущее поэзии описание в обобщенной форме, а повествование развивается по принципу простого соединения эпизодов, связанных между собой только единством темы и героев, герои перемещаются в пространстве, и вместе с ними движется сюжет. Вот типичный пример обобщенного описания (в переводе Б. Л. Рифтина): «Путешественники шли еще три дня и увидели городские ворота, наверху было написано: «Индия». Вошли и увидели: на улицах несколько башен, повсюду-повсюду благостный дух; толпы людей, лошадей, паланкинов, туда и обратно снующих; видно только, как дым ароматный стелется-стелется, как плоды и бутоны тяжелы-тяжелы, как вещи и твари там необычны, и редко где увидишь их в мире».
Интересно отметить, что в «Сказе» – наиболее раннем фольклорном памятнике о паломничестве Танского монаха, – главным действующим лицом фактически выступает сказочный Царь обезьян, а не Саюнь-цзан, реальная историческая личность. А поскольку Царь обезьян появляется в повествовании без всяких предварительных объяснений как уже хорошо известный знакомый образ, то можно предположить, что этот герой был широко известен задолго до появления «Сказа».
Жанровая неоформленность сюжета о паломничестве Сюань-цзана вместе с его бесспорной популярностью привлекла к нему внимание многих китайских драматургов. Появляется драматургическая версия сюжета, в формировании которой уже в Юаньскую эпоху (XIII—XIV вв.) принимают участие многие авторы. Однако ни одна из их пьес целиком до нас не дошла, они сохранились только во фрагментах, известных поздним антологиям. Единственная из сохранившихся драматургических версий путешествия Сюань-цзана, пьеса Ян Цзинсяня, однозначно воспринимается как художественная основа романа У Чэн-эня. Он повторяет целый ряд эпизодов (история младенца, принесенного рекой, Красный ребенок), сохраняет героев (Сунь У-кун, Ша-сэн, Чжу Ба-цзе и пр.). Однако ни одно из дошедших до нас произведений на сюжет паломничества Сюань-цзана не было единственным предшественником «Сиюцзи». Книга У Чэн-эня, словно губка, впитала в себя и оригинальные сюжетные ходы, и фантастические подробности, и заимствовала героев (причем не только главных, но и второстепенных). Однако У Чэн-энь не просто суммировал достижения предшественников. Он создал нечто качественно новое, оригинальное произведение, которым будут зачитываться еще многие поколения читателей – не только у него на родине, но и далеко за ее пределами.
«Сиюцзи» относится к произведениям крупной повествовательной формы. В беллетризованном виде она сложилась в Китае довольно поздно (XIII—XIV вв.). Эволюцию художественной прозы, которая привела к возникновению крупной повествовательной формы, можно проследить на примере «Сиюцзи».
В самых первых образцах повествовательной прозы, появившихся в Китае на рубеже нашей эры (иногда их называют «древними повестями»), уже был заложен один из конституирующих принципов возникшей несколько веков спустя повествовательной прозы – опора на историческое предание, тесная связь с историческим прототипом.
В Танскую эпоху складывается традиция устного профессионального сказа. Видимо, тогда впервые появились профессиональные рассказчики, исполнявшие произведения, в которых сочетались прозаическое повествование и стихотворные вставки – бяньвэнь.
Этот жанр был тесно связан с буддийской проповедью. По мнению многих исследователей, он и возник из устной проповеди для мирян, которая представляла собой чтение буддийских сутр с объяснением терминов и сюжетов (несмотря на существовавшие переводы сутр на китайский язык, они оставались малопонятными неподготовленным слушателям). Со временем отдельные сюжеты сделались своего рода ядром повествования, причем дидактическая сторона последнего отступила перед требованием занимательности стремлением увлечь слушателей.
Связь с буддийскими сутрами сохранилась не только в сюжетах, но и в самой форме бяньвэнь, сохранившей типичное для сутр соединение стихов и прозы, причем стихи не только дополняли прозу, но занимали в бяньвэнь равноправное положение: в стихах передавались диалоги, а также стихотворные повествовательные отрывки.
Со временем сюжетный арсенал бяньвэнь расширялся: в них использовались не только буддийские, но и традиционные китайские сюжеты. Постепенно сказители стали обращаться и к мирскому материалу, а ближе к эпохе Сун (X—XIII вв.) истории прошлых династий превратились в обширные историко-эпические повествования. Эти повествования на исторические и героические темы послужили основой для создания в конце сунского периода своеобразных «народных книг» (пинхуа). Постепенно, используя накопленный опыт организации крупных повествований в народных книгах, в литературе возникают обширные произведения, жанровую принадлежность которых точнее всего определить термином «роман-эпопея».
Опора на исторически достоверное событие (что вообще характерно для китайской литературы, проникнутой конфуцианским историзмом) была особенно необходима новым, нарождающимся жанрам, которым требовалось отвоевать себе место в жестко фиксированной жанровой системе китайской средневековой словесности. История паломничества в Индию, какими бы фантастическими подробностями она ни обрастала, сохраняла прочную связь с реальным путешествием за священными книгами, а личность Сюань-цзана – уже в ореоле легендарной святости – как бы дополнительно санкционировала правомочность сюжета.
Тип повествования, избранный У Чэн-энем, требовал, в отличие от исторически достоверных описаний путешествия в Индию, дополнительной сюжетной скрепы. Ею стала числовая символика, согласно которой Сюань-цзану отмерено в его паломничестве восемьдесят одно испытание: во-первых, искупление за грехи в предыдущих рождениях; во-вторых, своеобразная метафора мистического акта постижения вечной истины. (Об этом в конце книги напоминает бодисатва Гуаньинь: «Как же так! Ведь по учению Будды, чтобы войти во врата Истины и сделаться праведником, надо претерпеть девять раз по девять страданий, а этот монах перенес лишь восемьдесят злоключений – не хватает еще одного! » (гл. 99)).
Таким образом, сюжет «Сиюцзи» развивается как бы в двух планах: событийном и метафорическом. Оба эти плана тесно переплетены и взаимно мотивируют друг друга, хотя мистический план, выходя за пределы собственно «романного» времени (ибо он связывает нынешнее существование Сюань-цзана с событиями его предыдущих жизней), имеет в глазах средневекового читателя более важное значение. В самом деле, если бы не было мистической предопределенности, Сюань-цзан не отправился бы за священными книгами или не сумел бы их добыть. Тот факт, что в судьбе «романного» Сюань-цзана присутствует целенаправленная внешняя воля, совершенно не воспринимается как фантазия У Чэн-эня, как произвольное искажение биографии реального Сюань-цзана. Во-первых, вся шестисотлетняя эволюция сюжета происходила в направлении все более фантастической его интерпретации; во-вторых, даже применительно к историческому Сюань-цзану почти невозможно было говорить об отсутствии предопределения: иначе его постигла бы неудача.