– Внемлите словам псалма! – провозгласил стоявший на возвышении у алтаря настоятель и начал читать:
– «Ни один волосок не может быть оставлен,
Все шесть органов чувств должны быть очищены.
Тебя должны полностью обрить
Для того, чтобы устранить всякую причину
для беспокойства».
Кончив чтение псалма, настоятель приказал:
– Обрить наголо!
Цирюльник одним взмахом бритвы начисто обрил усы и бороду Лу Да. Помощник настоятеля поднес настоятелю бумагу о пострижении и попросил дать посвящаемому монашеское имя. Взяв бумагу, в верхней части которой было оставлено место для имени, настоятель прочел строку из псалма: «Один луч чудотворного света стоит тысячи слитков золота. Да распространится повсюду блеск учения Будды. И даруется тебе имя Чжи-шэнь, что значит «Познавший глубину».
Даровав Лу Да новое имя, настоятель передал бумагу монаху-писцу, который вписал туда новое имя посвященного и отдал ее Лу Чжи-шэню. Затем настоятель вручил ему монашеское одеяние и сказал, чтобы он облачился в него. После этого казначей подвел Лу Чжи-шэня к алтарю, и настоятель, возложив ему на голову руки, произнес:
– Отныне для тебя должны быть обязательными следующие три правила: быть таким же добрым и всепрощающим, как Будда, следовать истинному учению, почитать и любить своих наставников и друзей. Ты должен выполнять также пять заповедей: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не пить вина и не лгать.
Чжи-шэнь не знал, что при совершении обряда следует отвечать только «могу» или «не могу», и вместо этого сказал: «Я запомню», – что также очень рассмешило монахов.
Когда церемония пострижения была закончена, Чжао пригласил монахов в трапезную, где всем, независимо от звания и положения, преподнес подарки. Затем келарь ввел в трапезную Лу Чжи-шэня и, приказав ему поклониться старшим и младшим братьям, усадил его у статуи Будды, позади остальных монахов. На этом можно закончить описание этого дня.
На следующий день Чжао собрался домой. Он простился с настоятелем и на все уговоры погостить отвечал, что ему надо возвращаться к себе. После утренней трапезы все монахи вышли к воротам проводить Чжао. Сложив ладони и кланяясь, он сказал собравшимся:
– Достопочтенный настоятель и отцы-монахи! Во всех своих делах вы проявляете милосердие и сострадание. Мой младший брат Чжи-шэнь – человек простой и прямодушный. Возможно, что он не всегда будет учтиво и вежливо вести себя, случайно обидит кого-нибудь словом или нарушит высокие правила монастырского устава. В таком случае я очень прошу вас, ради меня, недостойного, будьте снисходительны к нему.
– Не тревожьтесь, господин Чжао, – отвечал на это настоятель, – мы постепенно научим его читать священные книги и песнопения, будем разъяснять божественное учение и откроем ему путь к самосозерцанию.
– Когда-нибудь я постараюсь отблагодарить вас за все заботы о моем названом брате, – промолвил Чжао.
Потом он подозвал к себе Лу Чжи-шэня, отвел его в сторону под сосны и потихоньку сказал ему:
– Дорогой брат! Теперь тебе придется расстаться со своими старыми привычками. Ты должен вести себя соответственно заповедям и не быть гордым и заносчивым. В противном случае ты поставишь меня в неудобное положение. Ну, береги себя и будь здоров. Всю необходимую одежду я буду тебе присылать. – Вам нет надобности предупреждать меня, дорогой брат, – ответил Лу Чжи-шэнь. – Я буду исполнять все обряды и вести себя как полагается.
Чжао еще раз попрощался с настоятелем и со всеми монахами, сел в носилки и отправился домой. Слуги понесли за ним пустые носилки и корзины, в которых были доставлены подарки. А настоятель монастыря в сопровождении монахов вернулся к себе.
Что касается Лу Чжи-шэня, то, миновав зал, где он принимал постриг, он повалился на скамью, предназначенную для самосозерцания, и сразу же уснул. Монахи стали расталкивать его, приговаривая:
– Так нельзя! Раз ты стал монахом – должен учиться, как предаваться самосозерцанию!
– Я хочу спать! Это мое личное дело и никого не касается! – возмутился Лу Чжи-шэнь.
– О, милосердное небо!19 – воскликнули монахи.
– Причем тут угорь? – изумился Лу Чжи-шэнь. – Я и черепах едал.
– Ну и беда с ним! – вскричали монахи.
– Почему же горько? – спросил, недоумевая, Лу Чжи-шэнь. – У черепахи большое брюхо, она жирная и на вкус очень приятна.
Тут монахи оставили Лу Чжи-шэня в покое и больше не мешали ему спать. На следующий день они все же решили пойти к помощнику настоятеля и доложить ему о недостойном поведении нового брата. Но помощник стал их уговаривать:
– Ведь настоятель сказал нам, что когда-нибудь Чжи-шэнь достигнет высшего совершенства и никто из нас не сможет с ним сравниться. Ясно, что настоятель потворствует Чжи-шэню, и пока ничего с ним не поделаешь. Оставьте его в покое.
Монахи ушли восвояси.
А Лу Чжи-шэнь, видя, что его больше не тревожат, каждый вечер разваливался на скамье для самосозерцания и засыпал, раскинув руки и ноги. По ночам на весь монастырь разносился его громоподобный храп. Свои нужды он, к великому ужасу всех монахов, отправлял прямо позади храма и загадил все кругом.
Монастырские служки отправились к настоятелю и стали жаловаться:
– Лу Чжи-шэнь не соблюдает никаких приличий. Он ведет себя совсем не по-монашески! Как же можно держать такого человека в монастыре?
– Вздор! – сердито сказал им настоятель. – Мы не должны забывать нашего покровителя. Брат Чжи-шэнь исправится.
После этого никто больше не решался заговаривать о новом монахе.
Так прошло около пяти месяцев, в течение которых Лу Чжи-шэнь, сам того не замечая, постоянно нарушал спокойную жизнь монастыря на горе Утай. От длительного безделья его стали одолевать различные мысли. Однажды в начале зимы выдался прекрасный тихий день. Чжи-шэнь надел черную рясу, подвязался блестящим черным поясом, обулся в монашеские туфли и большими шагами вышел из монастыря, направляясь куда глаза глядят. Дойдя до беседки, расположенной на склоне горы, он сел на скамейку с высокой спинкой и задумался: «Что за никудышная жизнь! Раньше я каждый день пил хорошее вино, ел вкусную пищу, а теперь меня сделали монахом, и я уже начал сохнуть с голоду! Вот и Чжао что-то долго не присылает своих людей с провизией. Я уже ко всему потерял вкус! Достать бы где- нибудь вина, может быть, на душе стало бы полегче».
Только Лу Чжи-шэнь подумал об этом, как вдалеке увидел человека, который нес на коромысле две кадушки, закрытые крышками. В руках этот человек держал оловянный кувшин для подогревания вина. Подымаясь в гору, неизвестный распевал:
Сидя в беседке, Лу Чжи-шэнь поджидал, пока человек с ношей приблизится. А тот опустил кадушки на землю у самой беседки и остановился передохнуть.
– Послушай-ка, приятель! – обратился к нему Лу Чжи-шэнь. – Что это у тебя в кадушках?
– Доброе вино.
– Сколько возьмешь за кадушку? – спросил Чжи-шэнь.
Человек удивился:
– Ведь ты же монах! Верно, хочешь посмеяться надо мной?
– Буду я еще с тобой шутить! – рассердился Лу Чжи-шэнь.
– Это вино, – отвечал человек, – я приношу в монастырь для продажи работающим там мирянам: истопникам, носильщикам, уборщикам. Если мы, торговцы, будем продавать вино монахам, нас сурово накажут, отберут деньги, которые выданы на торговлю, и выгонят из жилищ. Все мы торгуем на монастырские деньги и живем в домах, принадлежащих монастырю. Как же я могу осмелиться продать тебе вино?
– Так ты и в самом деле не хочешь продать мне вина? – спросил Лу Чжи-шэнь.
– Хоть убей, не продам! – отвечал продавец.
– Убивать я тебя не стану, – сказал Лу Чжи-шэнь, – но вина ты должен мне продать!
Видя, что дело плохо, продавец подхватил было свой товар, но тут Чжи-шэнь выскочил из беседки, ухватился обеими руками за коромысло и пнул продавца ногой прямо в пах. Тот, схватившись обеими руками за живот, так и присел на землю и долго не мог подняться.