Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, – думает, – завтра гостей своих потчевать буду?»
Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей – к богатой соседке.
– Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка…
– Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?
Та ладошку-то и раскрыла.
– Вот, – говорит.
Акимовна аж глаза распахнула.
– Где взяла? Клад нашла, что ли?
– Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь… – и рассказала соседке про странников все как было.
Та и взвилась:
– Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.
Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:
– Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые – от них и в дому светлее, и в мошне полнее.
Накинула платок на плечи – и к бедной соседке.
Стала на пороге – кланяется:
– Странички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.
Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.
Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи – на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша… А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, – со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.
Ест апостол Петр, похваливает.
– Вот это, – говорит, – полдник! Не чета вчерашнему ужину.
– Неспорно, – Господь отвечает, – вчерашнему не чета!
А сам, почитай, и не ест. Так только – попробовал.
Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, – идти хотят.
А хозяйка на суму поглядывает.
– А что ж, – говорит, – благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася…
– Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?
Поглядел в миску Петр-апостол.
– Ох, – говорит, – щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато – во всю миску.
– Ладно, – говорит Господь.
Опустил он руку в суму, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую – медную!
– Вот, – говорит, – хозяюшка! Прими! Какое угощенье – такая и плата.
И пошел себе. Апостол Петр за ним.
А хозяйка как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.
Вот идут Господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.
– А что, – говорит, – Господи, спросить я тебя хочу.
– Спроси, Петр.
– Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, – золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.
Вздохнул Господь:
– Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни – со дна.
– А что на дне-то? Капуста?
– Нет, другого огороду овощь! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя – дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь – похлебка, да зато баба – золото. А сегодняшние щи – золото, да баба – дрянь. Уразумел?
Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.
– Ты чего? – спрашивает Господь. – Какая у тебя печаль?
– Да что, – отвечает апостол, – хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один – от восходу до закату – в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.
Усмехнулся Господь.
– Будь, – говорит, – по-твоему. Нынче ты именинник – надо тебя почтить. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать станешь?
– В церкву пойду, – апостол говорит. – Молитвы принимать.
– Ладно, пойдем.
Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! – как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.
Приметила она странников и кричит:
– Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?
– В церкву.
– Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.
Погладил апостол бороду.
– Похвально, тетка, – говорит, – пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?
А баба не сомневается.
– Пусть, – говорит, – Господь бережет. Он всевидящий, доглядит.
Тот так и стал. А Господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:
– Ну, брат, не постыди упования.
Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек – до закату солнечного – гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.
– Слава тебе, Господи, – говорит, – целы мои гуси!
Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:
– Ты, баба, вот что: ты на Бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы Господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятнике поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!
И пошел себе. А Господь уже при дороге стоит. Ждет.
– Ну что, Петр, – спрашивает, – умудрился?
– Да вишь, как оно обернулось, Господи, – Петр отвечает. – Большую власть ты мне дал, да на малые дела.
– А Богу и малое не малó, и великое – не великó.
– Темны слова твои, Господи.
– А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.
И пошли дальше. Господь – впереди, апостол – позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют… Там – на гармони играют, там – песни поют.
Вот остановился Господь под окошечком и слушает.
А в доме поют, да так славно, – и про дороженьку, и про березыньку, и как дéвица мóлодца полюбила…
Опустил голову Господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.
Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про дéвицу да про мóлодца – дале пошел. Уж больно песня-то мирская.
Пошел, пошел, оглянулся, а Господь все под окошечком стоит.
Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит Господь под окошечком – песню слушает.
– Да что же это, Господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко…
Вздохнул Господь:
– Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!
Пошли.
А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он Господа поторопил.
«В кои-то веки, – думает, – он, милостивец, не для чужой беды, – для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»
Да нет, зачем назад?
Вон в другом доме тоже поют, да не песни – молитвы.
Обрадовался апостол.
– Господи, – говорит, – вот где пенье-то! Постоим, послушаем?
Остановился Господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол – за ним.
– Господи, – говорит, – просвети ты меня, сделай божецкую милость!
– Ну чего тебе, говори!
– Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк…
– Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь – духовное, да плохо. Неужто невдомек?
Апостол только руками развел.
Вот она – премудрость-то божья!
Проще простого, а поди-ка, уразумей.
Змеиный язык
Рассейские люди спокон веку по работам ходят. Бывает, что и до самых границ дойдут, а то и подальше.
Вот один мужик пошел, пошел себе да и зашел к черкесской границе. А там его черкесы поймали и продали на морские острова, к песьеглавцам, – вот что людей-то едят. Ну, что касаемо голов, так, говорят, – байки. Головы-то у них, как у всех прочих, зато нрав чисто собачий. За нрав-то их песьеглавцами и прозвали.
Ну, купил этого мужика один тамошний хозяин и определил на конюшню, к лошадям. У него как раз тройка была – кобыла и два мерина. И ходил за ними допреж того тоже русский один, купленный человек. Три года ходил, а после зарезал его хозяин, а себе нового достал. «Пусть, – думает, – лошадок покормит да подкормится малость, а после и сам на корм пойдет».
А русский, хоть и знает, что ждет его беда, да делать ему нечего: не убежишь, не спрячешься! Живет помаленьку.