Вот и еще очередной прокол Запада. Ведь изобретая некие якобы чрезмерно древние произведения своих «бардов» они даже название им не удосужились какое-нибудь свое особенное сочинить, но содрали просто-напросто у нас уже существующее – готовое, совершенно не понимая при этом, что оно может на нашем языке означать что-либо конкретное, то есть иметь осмысленный перевод своего звучания.
Такое же онемечивание, то есть внедрение папуасских диких культур, произошло и во всех иных странах, где власть на «белом континенте» захватили красные знамена Ермона картавых Израилевых колен (слово Европа означает: возвращение евреев), произошедших от чернокожих служанок хананеянок жен Якова-Израиля – Ваалы и Зельфы (см.: [198]).
Вот, например, откуда появляется наречие наших учителей по нашей же истории – немцев:
«…только в XVI веке образовался литературный или книжный немецкий язык, вытеснивший употребление наречий и сделавшийся общим языком нации. В основе этого общего языка лег перевод Библии, сделанный Лютером, и первая грамматика немецкого языка, принявшая в руководство язык Лютера, вышла в 1578 году» [377] (с. 7).
Так что на момент, скажем, взятия Иваном Грозным Казани и Астрахани никакого языка у этих сидящих еще по тем временам на дереве папуасцев вообще не существовало. То есть наречия-то, кой какие, все ж имелись, но писать на них они пока не умели. Удивляет?
Удивляет другое. Каким же все-таки образом этот невообразимый сброд наречий и диалектов, получивший свою письменность, чисто к тому времени еще формально, нам сегодня нашу же историю преподает!?
Кстати, вот когда они вообще начинают свои буквы корявыми не привыкшими к этому занятию пальцами только еще пытаться выводить:
«Только в XVIII веке начали упражнять их сочинениями на немецком языке» [377] (с. 8).
Однако ж, лишь спустившись с дерева и переложив из правой руки в левую банан, они тут же берутся за сочинения этих всю плешь нам проевших историй по истории:
«Основоположниками русской исторической науки были немцы, которые со времен Петра I поставили себе задачей создать историю Руси. Они не знали и сотой доли того, что мы знаем теперь, да и не могли знать уже и потому, что некоторые из них, писавших историю Руси, не знали даже русского языка! (Байер, например)…
Выводы, к которым пришли ученые немцы, стали своего рода каноном, в достоверности которого сомневаться считалось что-то вроде святотатства» [140] (с. 84).
И зря кто-то думает, что все вышеизложенное представляет собою какое-то такое недоразумение. Ведь если бы безграмотных немцев, залезших в те эпохи в наши книжные запасники, и действительно интересовала история, то значение ими прочитываемого можно было бы легко выяснить у любого русского человека, не имеющего отношения к верхним классам общества. В конце концов, у любого дьячка: русский народ в те времена разговаривал исключительно на том языке, на котором были написаны наши древние летописи. Но немцев правда совсем не интересовала: им необходимо было, наоборот, подальше ее упрятать. А теория о скопищах остолопов, которыми править могут лишь западные культуртрегеры, аккурат и отрабатывалась ими за достаточно немалые деньги заказчиков новой мировой истории, изобретаемой в ту пору Западом для окончательного разгрома славянства.
Потому систематизации подверглись лишь те отрывки, которые устраивали производимый заказ:
«Основные выводы были сделаны без сличения всех летописей и проверки их по многим спискам. В основу была положена Лаврентьевская летопись, кстати сказать, пестрящая пропусками, ошибками и описками. Крупная, отдельная и оригинальная ветвь русского летописания – новгородские летописи – была оставлена без должного внимания.
Когда за дело взялись более серьезно, теория уже была создана, а потому все новое, становившееся известным, подгоняли под уже принятую схему, а явно несогласное отбрасывали, считая за ошибку, фальшивку, а то и просто замалчивая» [140] (с. 84–85).
К тому же многое в летописях:
«…было понятно не верно из-за того, что понимали текст, исходя из норм современного языка, а старых форм просто не знали» [140] (с. 85).
И это вполне понятно. Ведь разговаривали в те времена наши доморощенные полуиностранцы на каком-то совершенно невообразимом сленге. Эти модники:
«…изъяснялись по-французски лучше, чем по-русски. Учебников древнерусского или славянского языка не было… Естественно, что смысл летописей изменялся при переводе до неузнаваемости» (там же).
Но и вся изобретенная немецкой «наукой» наша «история» представляла собой лоскутки, мало чем между собой сходящиеся даже по смыслу. И чтобы все это можно было как-либо хоть осмыслить:
«…надо было быть русским историком, а их не было. Ученый немец представлялся прямо олимпийцем, и на него смотрели чуть ли ни с благоговением. О серьезной критике их не могло быть и речи: и не было кому критиковать, и небезопасно было критиковать особ, находившихся под самым высоким покровительством, критика могла быть сочтена только “продерзостью”» (там же).
Но и в самой Западной Европе, чтобы придать выдвигаемой теории о городе Глупове какую-либо хоть видимость основы, весь имеющийся компромат следовало запрятать подальше от посторонних глаз. Что и было сделано. Ну, а уже потом, после драки, что называется, кулаками не машут:
«Иностранные источники, содержавшие ценнейшие сведения о Руси, не были вовсе известны, а во многих из них находились как раз прямые указания на ложность норманнской теории» [140] (с. 85–86).
Так что не все, к счастью, даже к сегодняшнему дню безвозвратно утеряно. И, как это ни выглядит странно, аккурат по западным источникам, то есть по мнениям о нас наших же врагов, только и можно сегодня распознать происходящие в те времена события.
Наши же отечественные источники подвергались фальсификациям куда как более тщательно. В наших головах формировалась история города Глупова:
«…на историю давила политика – германскому влиянию в России было выгодно поддерживать в русских убеждение, что без варягов им и теперь не обойтись. Норманнская теория считалась “благонамеренной”, и всякий выступавший против нее подвергался сомнению в “благонадежности” и т. д. Защищать диссертацию на антинорманнскую тему не было возможности: она непременно была бы провалена в совете профессоров» [140] (с. 86).
Вот что на эту тему сообщает профессор Н.П. Загоскин в своей “Истории права русского народа”, 1, 1899, 336–338:
«Вплоть до второй половины текущего столетия учение норманнской школы было господствующим, и авторитет корифеев ее Шлецера – со стороны немецких ученых, Карамзина – со стороны русских писателей, представлялся настолько подавляющим, что поднимать голос против этого учения считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством.
Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволяли себе протестовать против учения норманнизма. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться» (там же).
Это было сказано еще в «старом добром» 1899-м году. Так что к изобретенной масонами теории Дарвина, «гениальности» Маркса и Эйнштейна следует теперь присовокупить и теорию о тысячелетней рабе – все вышеперечисленные течения созданы из воздуха вольными каменщиками и за баснословные деньги впрыснуты в эти политические мероприятия.
Но в 60-х гг. XX века были раскопаны Новгородские берестяные грамоты, после чего обнаружилось, что вся написанная о нас немцами галиматья оказалась ложью от первого своего слова до последнего. Вот тогда-то и подошли к более пристальному рассмотрению предъявляемых нам исторической наукой документов. И что же?